Место встречи

— Как не можешь, когда ты уже моряк? — Даша явно чего-то не понимала, потому что она не этого ждала и не к этому готовилась.

— Я не буду поступать в училище… Я никогда не стану адмиралом, — с сожалением, но больше со злостью сказал Паленов.

— Паленовым-то, надеюсь, ты останешься?

— Если только ты не подомнешь под каблук.

— Да уж не подомну. — Даша быстро провела ладонью по его щеке и шагнула в сени первой, подумав, что вот она все и сказала, но сказала совсем не так, как она ожидала этого… — Саша! — Она обернулась к нему. — Ты знаешь… все это как-то…

— Я люблю тебя.

— О господи…

— Я люблю тебя…

Она потерлась носом о его грудь, подняла на него свои большие, ставшие шальными глаза.

— Пойдем же, там гости ждут…

Гости уже смиренно и чинно сидели за столом, дядя Миша хозяйничал, наливая из бутылок в лафитники, приговаривая, что день хотя и будничный, но не настолько будничный, чтобы возбранялось выпить, а вроде бы и праздничный, когда елей не возбраняется. Завидев Дашу с Паленовым, мужики покивали головой и легонько пошевелились, словно бы теснясь и освобождая место за столом, хотя место Даше с Паленовым было оставлено во главе стола.

— А неладно, мужики, — сказал Паленов. — Надо бы бабку Матрену, и бабку Пашу, да тетку Стешу, да тетку Машу покликать. Опять же и без Васи Морякова нельзя почин делать. Обидеться может.

— Может, может, — согласились мужики, и один из них, худенький и проворный, быстро вышмыгнул из-за стола, крикнув: — Я мигом!

И верно, скоро и бабка Матрена, и бабка Паша, и тетка Стеша с теткой Машей, и Вася Моряков с Валюхой, и еще сколько-то человек — там уж было не до счету — появились в застолье, опять же неся с собой кто что: крынку молока, чашку творога, десяток яиц, корзинку слив…

Выпили по одной, по второй, за молодых особо — деваться было некуда, и пришлось целоваться, — выпили еще, и всем захотелось петь. Валю Моряков послал за гармонью, и пока она ходила, женщины затянули:

Журавли длинноногие не нашли пути-дороги.
Они шли полосой, боронили бороной.
Борона железная — поцелуй, любезная,
Борона стальная — поцелуй, родная.

Принесли гармонь, Вася Моряков попиликал-попиликал для куража, а потом рванул страдания и сам же запел, притоптывая ногой.

Эх, солома, ты солома,
Яровая, белая.
Знала ты одна, солома,
Что я в девках делала.

Женщины ринулись с лавки и пошли притоптывать и вертеть подолами праздничных довоенных юбок, повязанных чистыми строчными передниками.

Народу все прибывало, стало душно, и пришлось распахнуть окна. Даша хотела было выйти из-за стола, но на нее загалдели: куда, дескать, сиди, не твое еще время.

А ближе к полуночи все стали расходиться, кланяясь и наказывая, чтобы Даша ни за что не бралась, потому что они, бабы, после коров придут и сами приберутся. Дядя Миша полез на печку, а Даша с Паленовым остались одни, стыдясь этого одиночества и робея перед ним.

…Ночь стояла светлая, полный месяц уже поднялся в самый зенит и цедил в окна свой призрачный голубоватый свет. К вечеру опять задул ветер и нагнал на озере волну; казалось, что под кручей кто-то большой и степенно-важный шевелится во сне, тяжело вздыхая и шепча под нос молитву.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

А между тем и ходики в горицком доме, и хронометр на крейсере, как и все прочие часы, отсчитывали секунду за секундой, и время бесстрастно и равнодушно творило свои великие и малые дела.

Кроткая и короткая осень в Заполярье сменилась скорым безвременьем с дождями, туманами и слякотью, а потом ударили морозы и повалил снег. Морозы, правда, скоро сдали, и снег почти растаял, но тем не менее зима легла прочно. Дни стали совсем с гулькин нос, да и не дни это были, а легкая серая полумгла, похожая на рассвет или на долгие сумерки; эта полумгла заполняла время около полудня, висела над городом, над заливом; все казалось, что сейчас она прорвется, хлынет в прорехи солнце, заголубеют небеса и начнется настоящий день, но полумгла не прорывалась, висела и час, и другой, густела на глазах, и наступал ранний вечер, который длился часов пять — восемь.

Крейсер получил вместо причала в постоянное пользование бочку, на которую имел право становиться только он и никакой другой корабль даже в том случае, если крейсер уходил в море на несколько суток. На Севере время днями не измеряли, время на Севере измеряли только сутками. На Балтике было попроще, по-домашнему, что ли. «На сколько уходили?» — «На пять дней». Тут же говорили: «На пять суток». Дни в расчет, как мелкая монета, не шли. Север уважал счет крупный и солидный.