Метафизическое кабаре

— Почему ты хотела покончить с собой? Пыталась повеситься на какой-то пациентке?

— Больничные кровати слишком низкие, ручек в палате не было, окна заперты. Только эта огромная кататоничка стояла часами, опершись о стену, как колода. Я привязала ей веревку к шее и затянула петлю. Она меня спросила, с какой целью. «С целью смерти», — ответила я. По-твоему, на чем мне было повеситься? Ну скажи, на чем? Почему ты не приходил меня навестить?

— Когда ты наконец поймешь, что между нами все кончено, я к тебе не вернусь?

Я ничего не отвечу. Он повернется, чтобы уйти.

— Я молюсь за нас, — скажу я ему на прощание. — Хожу на красные мессы.

— Что за мессы?

— Священник убивает в склепе овцу или теленка, и мы пьем кровь.

— Какая это религия?

— Изначальная, настоящая — наших предков. Ночью мы собираемся на Père-Lachaise и творим свои обряды.

— Ты знаешь — это нелегально.

— Истинную веру всегда преследовали. — Я покажу ему татуировку на руке. — Знак посвящения.

— Береги себя. — Он холодно поцелует меня в щеку и быстро спустится в метро.

Поедет к Джонатану.

— Лейла сошла с ума, — и обопрется о магазинный прилавок. — Больница ей не помогла. Это безумие.

Джонатан поднимет палец и на фоне ощипанных висельников произнесет:

— Безумцы Божьи, какой благодати они удостоены: милостью Божией их лишили разума, чтобы больше не мучились.

— Лучше закрой лавку и пойдем выпьем пива у Голденберга, — умоляюще посмотрит на Джонатана Гиги. — Когда же наконец кончится этот кошмар с Лейлой…

Джонатан понимающе промолчит.

— Гиги, кошмар и мир кончатся в 23.59, взгляни на часы. — Лейла вынула из сумочки электронные часы, зеленые цифры которых показывали 22.30, — потому что больше на счетчике ничего нет.

*

*Кто я? Эротичный знак вопроса.

Я даже точно не знаю, где живу. Какое мне дело до всего этого вокруг. Лязг, вопли, над которыми вырастает Статуя Свободы — здешняя, парижская, на Лебяжьем острове посредине Сены, позеленевшая от надежды. Или та, другая, нью-йоркская. Ее так высоко поставили, чтобы нельзя было ей плюнуть в лицо. Статуя Свободы, символ свободного мира, держит в лапе гигантский вибратор, которым трахает себя вся эта цивилизация. Потому что человек должен быть свободным, работящим и культурным, верующим или глубоко неверующим. Какое мне до этого дело? Культура, всякая культура со времен французской революции является пропагандой. Идеи, рекламы, торговля. У меня свеженький Деррида! Продаются мысли сезона для международных идиотов из кафе*!!! Только у нас — вскрытие интеллекта после трепанации! Литературные идейки — дешево! После подписки на нашу газету будешь, как Гомбрович[6], гарантия — год!

Или кич, или смерть. Кич — уютный безопасный закуток. Вокруг кича — жестокость и ужас: настоящая картина, хороший стих. Увидеть действительность — это увидеть жестокость. Показать увиденное — это уже кич. Но кто же я?

*

*Парижские бистро расцветают осенью. Притягивают светом, теплом, запахами кофе.

— Café crème, café noisette, un verre de pastis; мне — кофе и божоле. Почему ты ничего не говоришь? Молчишь и молчишь, уставясь в стынущий кофе?

— Джонатан, — простонал Вольфганг, — что ты хочешь, чтобы я сказал? Крик непереводим ни на один язык.

— А, извини, — Джонатан скрылся за листком «Le Monde».

Вольфганг капающим зонтиком ворошил кучи окурков на полу.

— Я утратил веру, — и пригвоздил тлеющий хабарик.

Джонатан, не показываясь из-за газеты, улыбнулся. — Ты, католик, утратил веру? Шутишь, христианство так сконструировано, что благодаря Святой Троице, даже если ты перестанешь верить в Бога, у тебя еще остаются Дух Святой и Христос, — рука вынырнула из-за газеты за чашкой.

— Рассказывай дальше, давай всю Библию с гарниром. У меня время есть.

— Бог назван Терпеливым, но я теряю терпение с тобой. — Джонатан отшвырнул газету. — В чем дело? Я стараюсь тебе помочь, а ты с претензиями?

— В четверг у меня свидание с Бебой, вымоленное звонками, цветами, письмами. Она хотела месяц отдохнуть. Перестала ходить в Кабаре, сидит в устланной бархатом и фотографиями квартире. Мне кажется, она там мяучит, царапая бархат, и следит за мной из темноты своими кошачьими глазами. Коты останавливаются на улице, смотрят на меня.

— Случайность.

— Случайностей* не бывает. Ты немного знаком с физикой? Мой знакомый из Хайдельберга, физик малых частиц, прислал мне формулу случайности. Наверное, ему дадут нобелевскую. — Вольфганг вынул из кармана брюк мятый конверт. — Сегодня я получил от него это письмо. Случайностей не существует. — Он расправил смятые, исписанные формулами листки. — Исходить нужно из происшествия, предшествующего так называемой случайности. Назовем его а¹. Если а¹ предшествует а², то:

α¹ = 1¹ +2² + 3² + 4² +… +(n — 1)² + n² = n(n + 1)(2n + 1)/6

Итак, случай а² следует дифференцировать по продолжительности того же процесса в условиях вакуума (предполагая, что гравитация G равна четвертой силе параллельных ускорений, и принимая во внимание алгебраическую ферментацию секунды)

Получаем логарифм