Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

«Пиковая дама» была написана в продолжение той же, редкой по накалу творческого воодушевления «болдинской осени» 1833 года, что и «Медный всадник». Факт этот общеизвестен; значительно менее часто вспоминают то обстоятельство, что в глубинную основу обоих произведений положена принципиально сходная метафизическая схема. Первые 20 строк Вступления к «Медному всаднику» описывают некое «начальное время», непосредственно предшествовавшее основанию Петербурга, когда был заложен некий присущий ему «базовый конфликт». Начиная с двадцать первой строки, автор переходит к описанию, условно говоря, «настоящего времени», в котором конфликт обнажается, принося гибель герою (в той мере, в какой таковым можно считать бедного Евгения), неисчислимые бедствия жителям Петербурга, но также и подтверждая прочность «дела Петрова», воплощенного в основанном им городе. Совершенно аналогично, завязка «Пиковой дамы» произошла «лет шестьдесят тому назад», как мы узнаем уже на первых страницах повести – а именно, при версальском дворе, где молодая аристократка из России встретилась с графом Сен-Жерменом и вступила с его помощью в обладание неким мистическим секретом. Герой Пушкина характеризовал Сен-Жермена как «изобретателя жизненного эликсира и философского камня», вполне вероятно, «шпиона» – и уж, вне всяких сомнений, как «старого чудака». Кем он ни был, загадочный граф не отказался помочь своей русской знакомой и сообщил ей «тайну трех карт», которая помогла даме отыграться и спокойно покинуть Париж.

На том интродукция заканчивается, а действие, как и в «Медном всаднике», переходит в наши дни – и так же, как в знаменитой поэме, современникам автора и первых читателей «Пиковой дамы» предстоит пожать семена бури, посеянные давным-давно. Во всяком случае, Германн, придя в спальню старой графини, высказал предположение, что старая тайна «… сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором». Если так – он был готов взять грех графини на свою душу. Мы только что процитировали финал главы III. Нелишне напомнить, что сразу же после этих слов, Германн решился принудить графиню открыть свой секрет и достал пистолет, она же испустила дух. Продолжая наше сравнение, заметим, что в Части второй «Медного всадника» истукан чудесным образом ожил и сошел со своей скалы, неся гибель молодому петербуржцу Евгению. Вполне аналогично, в главе V «Пиковой дамы» старая графиня на время оставила свою могилу и явилась другому молодому петербуржцу – Германну, но только затем, чтобы, сперва поманив колоссальным выигрышем, затем привести в сумасшедший дом.

Впрочем, из финала главы VI и Заключения «Пиковой дамы» мы узнаем, что после катастрофического проигрыша Германна «игра пошла своим чередом», воспитанницу старой графини Лизавету Ивановну выдали замуж, а «Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине». Обнажив глубинные основания «петербургского мифа» и обновив их, буря миновала, а жизнь пошла по своей прежней колее. Тут стоит заметить, что и в «Медном всаднике» после гибели героя жизнь отнюдь не замедлила своего поступательного движения, а поэт обратил к городу свой призыв, звучащий, как заклинание: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо как Россия»…

Выяснив, в чем состоят черты глубинного сходства между обеими «петербургскими повестями», будет уместно обратиться к различиям между ними. Евгений из «Медного всадника» и Германн из «Пиковой дамы» представляют собой полярно противоположные типы «нового человека». «Бедный Евгений» открыл тему скромного чиновника, «маленького человека», которой суждено было вскоре стать центральной для русской литературы «петербургского периода». На протяжении пушкинской поэмы этот он прошел путь от «праздных мечтаний» до попытки бунта со знаменитым «Ужо тебе!», брошенным в лицо «строителя чудотворного». В свою очередь, образ Германна отнюдь не лишен динамики. В начале повести мы видим его типичным «сыном обрусевшего немца», расчетливым, умеренным и трудолюбивым. После смерти графини, облик героя претерпел радикальные изменения. В разговоре с воспитанницей старой графини, один из приятелей Германна заметил, что «у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Мы только что процитировали характеристику из начала главы IV. Как будто затем, чтобы это беглое сравнение укоренилось в памяти читателей, Пушкин вернулся к нему еще до завершения этой главы: «Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догоравшую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну».