Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Что касается «поколения детей», то можно заметить, что его противостояние «поколению отцов» в известной степени распространяется и на язык. Достаточно обратиться к сцене дуэли между напыщенным Кирсановым и ерничающим Базаровым, чтобы найти весьма любопытный фрагмент: «– Вам все желательно шутить, – ответил Павел Петрович. – Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! (Имеющий уши да слышит – Д.С.). – О! Я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci (приятное с полезным)? Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни». «Латынь для разночинной интеллигенции XVIII – начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства», – впрочем, те времена, о которых так точно сказал Ю.М.Лотман, давно миновали. Приверженец позитивной науки привык уже к чтению научных трудов на новых европейских языках – в первую очередь, французском и немецком. Так и Базаров, не справляясь со своими конспектами, в тексте главы XVII называет на память учебник Теофиля-Жюля Пелуза и Эдмона Фреми «Общие основы химии», причем это последнее заглавие цитирует по-французски. Несколькими страницами ниже, в начале следующей главы он тем же манером отсылает свою собеседницу к книге Адольфа Гано «Trait'e 'el'ementaire de physique exp'erimentale» («Элементарное пособие по экспериментальной физике» – Д.С.). Речь, следовательно, идет на самом деле не столько о языках, сколько о стилях, которыми каждый из дуэлянтов владеет и на которые он ориентируется. Для «либерала с надушенными усами» это – русско-французская светская беседа и, может быть, великосветский роман (желательно, по-французски). Для «нигилиста, режущего лягушек», это – русская деловая речь и научная проза. Названия французских учебных курсов упоминаются исключительно по той причине, что это – недавно вышедшие, необходимые для работы книги, которые пока еще не переведены на русский.

Роман вышел в февральской книжке «Русского вестника» за 1862 год. В конце мая писатель вернулся в Россию из-за границы и заехал в Санкт-Петербург перед тем, как направиться к себе, в подмосковную. Именно в то время начались знаменитые пожары, сильно напугавшие тогдашнее общество. Масштабы бедствия были значительными: город был весь окутан дымом в продолжение многих дней, выгорели целые кварталы – в первую очередь, квартал, примыкавший к Садовой, там, где были расположены Апраксин и Щукин дворы, тысячи людей остались без крова. Но еще ужаснее были слухи, возникшие в Петербурге. Полагали, что страшные пожары – дело рук поджигателей-нигилистов, и что они, в свою очередь, составляют лишь вступление к кровавому бунту… Надо сказать, что правительство сумело погасить возникшую было панику. Тем не менее, до конца жизни Иван Сергеевич был уверен, что прикоснулся в своем романе к сферам, которые лучше было бы не затрагивать – разбудил, так сказать, «духа революции». В любом случае, слово было произнесено – а Петербург отозвался на него волной небывалых пожаров, начавшихся в Духов день 1862 года.

Через два года, он снова взялся за перо и выпустил в свет повесть «Призраки», написанную уже не реалистическом, а в фантастическом ключе. Герой ее, русский помещик, мающийся без сна в теплую лунную ночь, предоставляет свое тело призраку – женщине в белом платье по имени Эллис. Так начинаются ночные полеты, во время которых герои посещают разные отдаленные местности, среди которых выделяются столицы двух великих европейских держав, а именно Франции и России. Их описанию посвящены соответственно главы XIX и XXII тургеневской повести «в готическом вкусе». Париж ослепил эфирных странников мириадами своих огней и поразил зрелищем наслаждений всего мира, собранных в одном месте. «Но, странное дело! Мне не захотелось покинуть мою чистую, темную, воздушную высь, не захотелось приблизиться к этому человеческому муравейнику. Казалось, горячий, тяжелый, рдяный пар поднимался оттуда, не то пахучий, не то смрадный: уж очень много жизней сбилось там в одну кучу». В небе ночного Парижа было почти так же светло, как днем, из-за того, что на его улицах и в витринах зажжены «бесчисленные огни». В небе Санкт-Петербурга тоже светло, но по другой причине – а именно, потому, что была пора белых ночей. «Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе. Румянец вечерней зари – чахоточный румянец – не сошел еще, и не сойдет до утра с белого, беззвездного неба; он ложится полосами по шелковистой глади Невы, а она чуть журчит и чуть колышется, торопя вперед свои холодные синие воды».