Метафизика Петербурга. Немецкий дух

В свою очередь, основание Петербурга стало ответом "русского мира" на вызов этой цивилизации, начавшей формироваться в Европе шестнадцатого столетия [122] . Что же касалось теории о Москве как о "третьем Риме", то она – правда, в изрядно переосмысленном виде – также нашла свое место в метафизике новой столицы. Одним словом, "De te fabula narratur" [123] , – могли бы сказать петербуржцу немецкие астрологи XVI века, и, в общем, были бы правы.

"Петербургское летосчисление"

Впрочем, рассказ о деятельности Николая Бюлова сначала в Новгороде, а потом на Москве, отвлек нас от основного русла повествования. Соединенными усилиями, все затруднения были преодолены, пасхалии – рассчитаны, и "Миротворный круг" продолжил свои плавные обороты. Сама собой спала и волна апокалиптической паники, спровоцированная концом седьмого тысячелетия от сотворения мира. Все были уверены, что у русских людей впереди еще много времени, чтобы духовно подготовиться к концу наступившего тысячелетия.

Вот почему Петр I совершил с точки зрения своих традиционно мыслящих подданных величайшую "календарную бестактность", прервав плавное движение привычного им летосчисления на 7208 годе, и буквально втолкнув их в тысяча семисотый год по счету от Рождества Христова – в общем знакомому им, однако ассоциировавшемуся скорее с западноевропейским календарем.

Формально новое летосчисление было введено в Москве: Петербурга пока просто не существовало нигде, кроме, быть может, подсознания Петра. В "первопрестольной столице" был обнародован царский указ о переходе на новое летосчисление. Там была произнесена и похвальная – скорее же, всепокорнейшая – проповедь Стефана Яворского, там были проведены и торжественный смотр войскам на Ивановской площади, и пышный бал с дамами, одетыми уже в немецкие платья. Там чернь украсила стогны ельником и пила из бочонков, выставленных прямо на улице, у наскоро сколоченных триумфальных ворот с эмблемою нового века.

Все это так. Но, несмотря на это, воплощением нового "столетнего века" стала, конечно же, новая, "петербургская империя". Московский пролог лишь высветлил, откуда шли некотрые из ее корней. Не будет ошибкой сказать, что если "московский период" отечественной истории был открыт поновлением летосчисления, предпринятым во времена архиепископа Геннадия, то прологом "петербургского периода" послужила календарная реформа 1700 года .

Ну, а на долю нашего поколения выпало пережить новую волну апокалиптических ожиданий, связанную с окончанием тысячелетия, в которое Россию ввел Петр – и двинуться к трехсотлетию его Города, осеняющему первые годы нового "милленниума". Как видим, вполне нейтральные на первый взгляд реформы календаря приобретают у нас привкус историософии, оказывая заметное воздействие на "психологию масс".

"Прение живота со смертью"

Диалоги, неизменно озаглавленные как-нибудь вроде "Прение живота со смертью" и посвященные свободному обсуждению конечных ценностей человеческого существования, постепенно стали привычными для средневекового русского читателя, утратили элемент новизны. Между тем, при первом знакомстве с их темой, она поразила воображение ведущих интеллектуалов эпохи. В отличие от многих других тем и сюжетов, мы можем точно сказать, когда и при каких обстоятельствах произошло это знакомство.

В 1494 году, издатель по имени Бартоломей (точнее, Бартоломеус) Готан приехал в Новгород, привезя с собой экземпляр стихотворного диалога человека со смертью, изданного им незадолго до этого (не позже 1492 года) на нижненемецком языке, в славном ганзейском городе Любеке. Будучи вхож в окружение новгородского архиепископа Геннадия, известный немецкий интеллектуал не вытерпел и поделился с русскими приятелями западноевропейской новинкой.

Диалог действительно представлял тему, занимавшую в то время внимание как духовных лидеров, так и широкой общественности католического мира. "Ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как XV столетие", – подчеркнул один из ведущих западных культурологов XX века, Йохан Хейзинга [124] .

Поражены были и русские книжники. Не медля ни дня, и не отпуская Готана далеко, чтобы иметь возможность обращаться к нему за помощью в понимании трудных мест, они быстро перевели диалог на русский язык и пустили его по рукам знакомых любителей чтения. Ну, а дальше заработал механизм тогдашнего "самиздата". Диалог стал переписываться, дополняться и расходиться по русским землям во все нараставшем количестве вариантов. Это показывает, кстати, насколько тогдашние новгородцы еще были близки по своему религиозно-психологическому мировосприятию жителям Западной Европы.