Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

Однако это продолжалось недолго, потому что в прищуренных глазах отца застыло то добродушно-насмешливое и вместе на редкость проницательное выражение, которое в соединении с полным отсутствием стыда от собственной наготы, а также каких-либо усилий по удержанию столь чудовищной эрекции напоминало уже не сатира, а самого великого бога Диониса, – и это безусловно божественное в отцовском взгляде лишний раз доказывало, что любой подлинный синтез двух противоположностей заключает в себе больше, чем просто их сумму.

Что старик Болконский? что папаша Карамазов? сам древний бог поглотил их обоих как благодатную свою жертву, продемонстрировав тем самым, что родство между эллинской и славянской цивилизациями пролегает на гораздо большей глубине, нежели сходство религиозного чувства, и сын-подросток, хотя и досадовал на отцовское бесстыдство, хотя и болел душой за обманутую мать, хотя и не мог втайне не позавидовать мужской силе своего отца, – сын в тот памятный день преисполнился к своему отцу новыми и неведомыми, странными и возвышенными чувствами, о которых, как легко догадаться, ни кн. Андрей как сын старика Болконского, ни тем более Иван, Дмитрий и Алеша как сыновья папаши Карамазова, не могли даже подозревать.

Вот что значит правильный синтез и прежде всего в русском его варианте, – он подобен вековому дубу, чьи корни, как и полагается, лежат в великой литературе, а ветви колышатся в повседневной жизни.

X. (Есть ли у любви пределы?) – Когда, сидя на балконе, невзначай наблюдаешь за пейзажем снаружи: с его колеблемыми ветерком деревьями, перелетающими между ними птицами, облаками, плывущими в небе и отдаленными крышами домов, и одновременно замечаешь тот же самый пейзаж, отраженный в балконном окне, когда вглядываешься в это окно и видишь в его глубине очертания комнатных предметов и одновременно продолжаешь видеть те же деревья, птицы, облака и крыши, и оба мира, реальный и отраженный, не сливаясь накладываются попеременно один на другой, в зависимости от того, на котором из них фиксируются наш взгляд и ум, – да, в этот момент, быть может, в первый и в последний раз обращаешь внимание на ту постоянно сопровождающую нас субтильную неудовлетворенность собственным отражением в зеркале, как бы хорошо мы в нем ни смотрелись – оно напоминает нам иные слишком парадные портреты – которая просто понуждает нас время от времени взглянуть на себя как бы случайно и со стороны, скажем, в окне метро или магазина, – чтобы увидеть там, правда, всего лишь мимолетную зарисовку себя самих, пусть так, но то сочувствие к себе и умиление над собой – по причине узрения в зарисовке собственной жалкости и смертности во всей ее космической наготе – быть может, придадут нашей душе невидимые крылья, полностью отсутствующие и даже невозможные на портретах чистого зеркального отражения.

Приподнявшись слегка с помощью этих крыльев над землей – а значит и над самим собой – мы начинаем ясно осознавать, что в тот момент, когда мы смотрим на себя в зеркало, нам кажется, что мы видим себя целиком и полностью, и нет в нас ничего такого, чего не было бы в зеркальном двойнике: иными словами, создается смертельное тождество между тем, что мы видим в себе, и тем, что мы есть на самом деле.

Таким тождеством нельзя жить, им можно только постепенно умирать, потому что та совершенная предсказуемость собственных мыслей, чувств и поступков, которая вытекает из полного знания о себе, и которую мы якобы наблюдаем в собственном зеркальном отражении, несовместима с жизнью, которая есть по сути своей нечто неожиданное и непредсказуемое.

И потому наш зеркальный двойник есть наш ложный образ, а мы сами только потому ему вполне не уподобляемся, что, кроме нашего взгляда на себя в зеркале: безошибочного, беспристрастного, всезнающего и судящего есть, к счастью, и другой взгляд: просто любящего нас человека, и вот этот взгляд, тоже будучи достаточно проницательным и достаточно нелицеприятным, достает из наших потайных глубин то, о чем мы, быть может, втайне догадывались, но в чем бы никогда – просто в силу законов приличия – мы себе не признались.

Этот воистину любящий взгляд приоткрывает в нас иного и бесконечно более глубокого двойника, нежели тот, кого мы наблюдаем к зеркале, – в этом двойнике есть что-то первозданное, неподвластное времени и пространству: такими мы сами себе снимся в наших счастливых снах, и такими – мы в этом втайне убеждены – замыслил нас наш Творец, да все религии практически твердят об одном и том же: чтобы наш образ, на который с любовью смотрят любящие нас люди, сделался постоянным и каждодневным, и мы сами об этом в глубине души прекрасно знаем.