Металл дьявола

— Все, граждане, собравшиеся на этот великий праздник, с патриотической гордостью взирают на вас, сына родной земли, который, благодаря своей энергии и талантам, завоевал известность в старой Франции, колыбели мировой культуры, и прославил за границей имя Кочабамбы. Прославил его там, где искусство, науки и право воспевают богиню цивилизации. Великая честь для Кочабамбы, что один из его сынов оспаривает сегодня первое место среди магнатов Южной Америки! (Аплодисменты.) Эта заслуга, которую не хотят признавать лицемеры, блистает как солнце на нашем гербе, как сердце Кочабамбы, нашей обширной и плодородной, героической и предприимчивой земли, которая гордится тем, что породила Сенона Омонте!

Когда все встали из-за стола и епи&оп, откланявшись, уехал, общество разбилось на группы. Завязались разговоры. Миллионера окружили более именитые гости, которые, несмотря не выпитую чичу, держались с ним робко, словно их разделяла стеклянная стена. И тут вдруг из-за деревьев появился наш старый знакомец Кадима, потный, кряжистый, с красным носом и густыми седеющими усами, похожий на старого лесного пана. С громкими возгласами он пробился среди гостей и, сжимая в одной руке шляпу, другой обнял Омонте.

— Сенон, приехал, значит, наконец! — закричал он, обращаясь к нему то на «ты», то на «вы». — Помните меня? Немесио Кадима из Куртидурии? Помнишь, когда ты жил еще с доном Никасио? А как ты в тюрьму чуть не угодил, помнишь?

— Да, да, помню, конечно, — отвечал миллионер с некоторой тревогой, припоминая, что Кадима помог ему бежать от полиции в ту ночь, когда он подрался возле Чичерин Тустун-сики. — А ты как поживаешь?

— А все так же! Я, значит, такой, как прежде! Да и вы тоже, хоть и большой человек, а по-прежнему кочабамбинец. Сами скажите!

— Да, да, по-прежнему кочабамбинец. Ну-ка, налейте Немесио стаканчик.

— За твое здоровье, приятель! Дружки наши тоже здесь. Они не переменились, такие, как были. Да здравствует наш первый великий миллионер Омонте!

Его незаметно оттеснили и увели в сторону, но Кадима, сильно захмелев, продолжал хвалиться перед более скромными гостями своей дружбой с Омонте.

— Вот он, значит, здесь, этот миллионер. Такова жизнь! А я-то знал его, когда он босиком по улицам бегал и прислуживал доктору Морато. Я, значит, все знаю! Передо мной никто не смеет нос задирать. Теперь он здесь, этот чоло в рваных штанах, и весь набит деньгами. А я им, бывало, всем пинка ногой давал.

— Кому?.. — спросил кто-то.

— Кому?.. Кому надо… Тому, о ком речь, значит! Ведь мы с Сеноном дружки с тех самых пор, как он поклажу на мулах возил. Судьба, а, доктор?

Боясь повредить себе, выслушивая эти признания, гости стали разбегаться от Кадимы. Взбешенный директор банка спрашивал:

— Как он пролез сюда, этот/юло? Надо вывести его вон!

— Разве его выведешь? Это наглец, он способен оскорбить дона Сенона.

— Тогда напоите его до бесчувствия.

Кадима продолжал предаваться воспоминаниям. Дон Хосе-Пепе отозвал его в сторонку и, сунув ему в руку двадцать боливиано, доверительно сказал:

— Дон Сенон просит, чтобы ты угостил всех друзей от его имени.

И он подтолкнул незваного гостя к калитке, выходившей на дорогу. Кадима отправился восвояси, без умолку разглагольствуя о былой нищете Омонте и скудости его подачки.

Заиграл оркестр: две гитары, два аккордеона и фисгармония, из-за которой видны были только черные очки маэстро. Музыканты играли марши и танцы, останавливаясь лишь затем, чтобы хлебнуть чичи из фаянсового кувшина.

С наступлением вечера заходящее солнце залило золотым потоком полнеба, и его косые лучи сверкающей паутиной переплелись между деревьями, опутывая фигуры гостей в черных костюмах.

Выпитая чича растопила сердце Омонте.

— Да, изрядно я поработал. Об этом здесь мало кто знает. И если достиг я богатства, то все оно принадлежит моим детям и, ясное дело, моей родной земле!

Золотая паутина померкла в тени гуайяв, и тихий птичий щебет поднялся к небу. А небо нежно светилось, словно стеклянный абажур, окрашенный в тон фруктовым долькам, плавающим в стаканах с чичей. Земля тихо дышала. Казалось, вся природа, освободившись от нескромного взгляда солнца, сбросила одежды и подставила свою зеленую кожу дыханию ветерка. Это дыхание обвевало кочабамбинского горнопромышленника, проникало в самую глубь его существа вместе с соком плодов земли — чичей, которая зажигает в крови воинственные и любовные стремления, но будит также и легкую печаль.

— Для родной земли — все! — повторял он хриплым голосом, подняв бокал. — Здесь хочу я окончить свои дни! Пусть знают: все, чего я добился, сделано этими руками. В других местах меня уважают. А вот на моей родной стороне мне говорят, что я чоло… Ничего, придет время, и они еще пожалеют…

В темноте никто не увидел, как на глазах у сеньора Омонте блеснули две капельки цвета чичи. Опечаленный вождь либеральной партии утешал его:

— Все это здешние дела, доктор Омонте. Но и тут есть люди, которые ценят вас по заслугам!..

На следующий день не явившиеся на банкет кабальеро занимались пересудами на площади под сенью терпентинного дерева.