Металл дьявола

Омонте задыхался от возмущения, колотил кулаком по столу, кровь бросилась ему в голову, краска заливала лицо, усеивая щеки сетью склеротических жилок:

— Нет, сеньоры! Я не позволю себя обкрадывать! Они думают, что если я Омонте, так я могу… я должен…

Лондонский слуга тяжбу проиграл, но передал материал одной желтой газетенке. Однако ее владелец оказался сговорчивым. За двадцать тысяч франков он замял дело.

Омонте отправился в Мадрид, где «сменил кожу», напялив на себя мундир дипломата, сшитый в Париже в салоне Роан.

Проходя по залам королевского дворца, чтобы предстать перед его величеством, он оглядывал себя в зеркала и чувствовал, как колотится его сердце — сердце метиса, — готовое от испуга вырваться из груди своего владельца, облаченного в мундир и нацепившего короткую шпагу.

Лакеи и статуи смотрели на него отсутствующим взглядом, и вместе с тем казалось, что они знают о нем нечто забавное и ужасное. Сердце Омонте бешено колотилось, будто он только что совершил кражу.

Когда посол предстал перед королем, его охватило беспокойное чувство, что вдруг здесь, в зале, появится какая-то неведомая сила, сбросит с него одежды и выставит нагишом на посмешище лакеям и статуям.

И тут он услышал голос короля Альфонса:

— Омонте — это испанское имя, одно из самых старинных. Я много о вас слышал.

Ему вдруг захотелось обнять короля и пролить благодарную слезу на его плечо.

В Мадриде он приобрел-дворец в классическом стиле» украсив его бутафорскими гербами со своей монограммой. В зале приказал повесить портреты — свой и женин, — написанные Гарсиа Рамосом.

На одном портрете художник изобразил мощную фигуру миллионера, затянутую в мундир дипломата; грудь, украшенная орденами — многие появились по воле самого художника, — напоминала витрину морского музея, на которой выставлены отливающие перламутром ракообразные существа, сверкающие всеми цветами радуги, морские звезды, пауки-крестовики на шелковых и муаровых лентах, вцепившиеся своими красными, голубыми или серебристыми эмалевыми лапами в паутину, сотканную из бриллиантов и топазов. Другой портрет изображал на золотисто-коричневом фоне донью Антонию в лиловом муаровом платье, с диадемой из бриллиантов и с ослепительно сверкающим кольцом.

Омонте чувствовал себя довольно свободно в Мадриде, хотя бы уже потому, что все здесь говорили по-испански. Правда, он страдал оттого, что должен был отказаться от некоторых своих привычек, примениться к неустойчивой мужской моде, но характер его все же был таков, что, сменив однажды модель, он цепко за нее держался до тех пор, пока резкий поворот во вкусах не приводил к новому стилю.

Хоть ему и не хотелось, все же длинные усы пришлось укоротить. Зато он не изменил своей привычке носить пиджак, жилеты из светлой замши, еще более светлые перчатки и гамаши и трость с золотым набалдашником, удивительно похожим на его собственную голову, словно вылепленную из красной глины, покрытую жесткой щетиной, которую не мог укротить ни один парикмахер Европы. Неукротим был и его дурной характер, от которого сильно страдали подчиненные, не исключая и атташе посольства Мамерто Гутьерреса-и-Гутьерреса, известного в литературных кругах под псевдонимом Сабастито. Правительство Боливии в специальном послании просило Омонте включить в штат посольства этого молодого франта, внешность которого и литературные таланты не были по достоинству оценены на родине, вследствие чего он вынужден был искать счастья на дипломатическом поприще либо в выгодном браке, разумеется, при содействии сеньора Омонте.

Новоиспеченный литератор и дипломат был зачислен в штат посольства и должен был примириться с частыми напоминаниями о том, что сеньор Омонте платит ему жалованье из своего кармана. Обязанности его были несложными: промокнуть подпись Омонте, сделать вырезки из газет, выполнить какие-нибудь поручения доньи Антонии.

— Мамертито, — скажет она, бывало, — я желаю, чтобы вы лично отнесли это письмо на почту. Только быстренько…

Юный атташе шел выполнять поручение, а по возвращении начиналось.

— Ваше превосходительство…

— Где вы запропастились? Битый час ищу экземпляр лапасской газеты.

— Ваше превосходительство, сеньора ваша супруга приказала мне…

— Как это приказала? Сейчас же спрошу ее, так ли это было.

— Клянусь вам, ваше превосходительство.

Тоненькая фигура стоявшего навытяжку атташе, его темные, словно черные виноградины, глаза, женоподобное личико резко контрастировали с бронзовой глыбой — грубым и неотесанным Омонте.

Толстыми своими ручищами он отодвигал в сторону подписанные бумаги, и Мамерто их промокал.

— А что это такое?

Взглянув на бумагу, Мамерто отвечал голосом хорошо вышколенного семинариста:

— Ваше превосходительство, вы изволили распорядиться оплатить проезд этой сеньоры в Боливию, поскольку ее супруг умер…

Омонте поднял голову и зло посмотрел на него.

— А вторым классом она уже не может ехать? Как вы полагаете? Вторым ей не подходит?

— Ваше превосходительство, это одно из тех почтенных семейств…