Метель

Грегори забросил ранец в свой шкафчик и вышел из спальни прочь – пока не закончилась относительная свобода, можно было погулять по городу без присмотра.

В Галерной гавани, как обычно, было многолюдно и суетливо. Горланили торговки, предлагая выловленную ещё утром салаку и колюшку, хмурые дрягили волокли по сходням с барж бочки, ящики и мешки, проходили матросы – кто по делу, а кто и без дела, в увольнении, шныряли в толпе мальчишки-уличники (опять вспомнился Яшка-с-трубкой – но этого здесь вряд ли встретишь, здешние чужих не жалуют). Торопливо бежали через фарватер две лёгкие гички и длинный лакированный вельбот – к стоящим невдали на якоре двум бригам – их мачты высились над тихой водой, и такелаж свисал с них густой паутиной. Где-то далеко в морской (морской, морской! нечего тут какие-то лужи какого-то маркиза приплетать!) синеве столбом поднимался дым, и ветер сносил его к норд-весту, разносил клочьями.

Грегори забрался на парапет набережной, обхватил колени руками (два десятка розог, если заметит такое непотребство офицер! – благо хоть, что с отставкой Карцова и Овсов, и Головин попритихли) и, запрокинув голову, прикрыл глаза, дыша налетающим ветерком и время от времени взглядывая в море.

Стоял неумолчный гомон – крики, смех, скрип, плач, стук… обычная жизнь морского порта. Скоро к нему примешался стук корабельной машины, и сквозь полуприкрытые веки Грегори увидел «Елизавету», которая чалилась к ближайшей пристани.

На пароход, хоть это и диво, смотреть сегодня не хотелось. Вот кабы фрегат или хоть бригантина…

Кадет Шепелёв снова прикрыл глаза, можно сказать забылся, то ли дремал, то ли думал. И вздрогнул от окрика знакомого голоса:

– Грегори!

3

Сон не шёл.

За окошками кареты смеркалось, полупрозрачные летние сумерки, совершенно не заметные в северном краю, сторожко выползали из дремотных лесных закоулков. Карету чуть покачивало по лесным ухабам, убаюкивало.

Но сон не шёл.

Глебу вдруг ясно вспомнилось.

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind;

Er hat den Knaben wohl in dem Arm,

Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.

«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»

«Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?

Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?»

«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.»

«Der Erlkonig»6 великого Иоганна Вольфганга Глеб впервые прочитал ещё лет в восемь, когда начал изучать немецкий. Жутковатое холодно-сумрачное стихотворение напугало мальчишку-литвина гораздо сильнее, чем рассказы вешняков7 о свитезянках, Железном Волке и Белом Волке Белополе, о Витовтовой могиле8 – может быть, потому, что эти кощуны и басни он слышал с раннего детства вместе с колыбельными, а стихотворение это прочитал уже сам.

Может быть.

Только с год, наверное, после того вечерами то и дело вставало перед глазами – полутёмный лес, мчится всадник, ветер хлопает вьющимся плащом, дико выкачены конские глаза, фиолетовые, в кровавых прожилках, храпит конь, падает пена с конских губ, схваченных удилами. Дробно отзывается под ударами копыт мягкая, густо посыпанная прошлогодней листвой и хвоей дорога – тубут! тубут! тубут! Ветер треплет верхушки ольх, шумит листвой. Пугливый взгляд мальчишки из-под отцовского плаща. Холодная, нечеловеческая улыбка из ольховой чащи, блеск короны тёмного серебра, горящие словно самоцветы, глаза. «Дитяяя…».

Глеб содрогнулся.

Детские воспоминания давным-давно поблёкли, и Глеб, пожалуй, перчатку бы швырнул в лицо тому, кто посмел бы сказать шляхтичу из Невзор, что он, Глеб, боится Лесного Царя. И действительно не боялся – не ребёнок уже.

А только вот – накатило ж.

Сумерки.

Лес.

Дорога.

Конский топот.

Мужчина с мальчишкой.

Только что ветра нет, сумерки светлые, да кругом не ольхи, а ельник. Впрочем, с того не лучше. В народе говорят, в берёзовом лесу – петь-веселиться, в сосновом – богу молиться, в еловом – с тоски удавиться.

Глеб снова содрогнулся дурным мыслям, поёжился от крадущегося из низин ельника промозглого тумана, высунул голову в оконце кареты.

– Данила! – и ни за что на свете не признался бы себе, что отгоняет громким окриком наваждение из детских времён, внезапно подошедшее вплотную и стоящее за спиной, хмуро усмехаясь.

Глупо и стыдно в пятнадцать лет бояться того, чего боялся в восемь. Да и вообще бояться стыдно. Тем более, в пятнадцать.

Данила Карбыш чуть склонился с козел, встретился в светлых сумерках взглядом с хозяином.

– Что, панич?

– Что-то мы долго едем, Данила, – сказал Глеб изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал спокойной и не дрогнул даже на полтона. – Ты не заблудился часом?