Метель

Ветер дует уже не так сильно, как раньше. Так-то лучше. Мне здесь делать нечего, и это еще слабо сказано. Я должен быть за тысячи миль отсюда и расплачиваться за содеянное. Посылая меня сюда, она заявила, что это мне будет некой карой; конечно, она так сказала, потому что это было ей на руку, но в результате оказалась почти права. Наверно, она по себе знает, что такое кара и муки совести. Я остался наедине со своим позором, наедине с воспоминаниями, такими же четкими, как и в первый день. Наедине с болью, острой как лезвие, и большую часть времени меня здесь от нее ничто не отвлекает. Мальчик по такой погоде не придет меня проведать. Я догадываюсь, что он ходит в гости главным образом к Корнелии: возиться с собакой ребенку всегда интересней, чем общаться со стариком. В его возрасте я тоже любил животных, но о том, чтобы завести кого-нибудь, не могло быть и речи. Для матери лишний рот. В качестве отвлечения она каждое воскресенье таскала меня в церковь, а после уроков заставляла проведывать стариков, еще более дряхлых, чем я теперь, с такими волосатыми ушами, что я больше всего боялся стать таким, как они. Я всю свою жизнь старательно выполнял наказы матери и заповеди Божьи, которые по сути и не различались. Даже сдав экзамен в полицию и поступив на первую должность в Майами, где другие копы, жалея о временах, когда чернокожий мог войти в полицейский участок только в наручниках, лезли ко мне в печенки, даже тогда я, несмотря ни на что, сохранил и самообладание, и веру. Я не испытывал к ним ненависти, что толку, такими их воспитали. И большинство из них не прошли Вьетнам или воевали, но не в таких условиях. Хотя мой капитан пережил эту чертову войну так же, как и я. Он знал, что мы принадлежим к особому клубу, мы из тех, кто не спит по ночам, кто смотрит на жертву субботней потасовки и бессознательно ищет сходства его огнестрельных ранений с отверстиями от калашникова, и прикидывает, погиб ли парень мгновенно или успел увидеть, как кишки вываливаются из живота, и пытался запихать их внутрь прежде, чем сделать свой последний вдох. В этом городе я нашел лишь облегченную версию того же насилия и страха, которые испытывал много лет назад, когда был еще молодым. Словно неудачная, блеклая имитация пережитого прежде. Я отделался легче большинства других. Я не топил тоску в алкоголе, я не лишался чувств при виде изуродованного трупа, не пасовал, когда нужно было объявить родным о смерти, ни разу не вышел из себя, когда женщина била меня кулаками в грудь со всем гневом, на который способна женщина, потерявшая мужчину, когда ее горе не смягчить никакими словами. Все это только возвращало меня к моим воспоминаниям, к родителям Сэмюэля Ульмана, одного из редких моих настоящих друзей во Вьетнаме, — я привез им в Квинс вместо сына одну его солдатскую бляху. И как мать гладила этот искореженный кусок металла, подносила его к губам, плакала над этой железкой длиной с зажигалку и толщиной меньше билетика в метро. То было единственное, что осталось от ее мальчика, что не покидало его до самой его смерти. Она обняла меня так, как могут обнять только матери, и я почувствовал себя жуликом, вором, потому что я уцелел. Сегодня я тоже на посту. Я слежу, я охраняю живого человека, и я сдержу данное слово. А потом пусть Бог насылает на меня все бури в мире, я не стану сопротивляться, я и так слишком устал.

Коул