Метели ложатся у ног

Из-под копыт со свистом несутся над нами комья земли.

— Это Большая земля, — обращаюсь я к спутнице. — Тундра Большеземельская. Моя!

Мне весело смотреть в большие девичьи глаза, синие, как море в безоблачный день… Взгляды наши встречаются. Я отворачиваюсь. Олени несутся, сломя голову, словно хотят выскочить из шкур.

— О чём думаешь, мой проводник?

— О тебе.

Она засмеялась, скрестила на груди руки. Тут нарты запрыгали на кочках, и моя синеглазая спутница улетела куда-то.

Я спрыгнул. Вожжа натянулась, как тетива — до звона! Олени с храпом остановили бег. Девушка лежала на траве и вздрагивала.

«Плачет», — подумал я и, не помня себя, кинулся к ней. Поднял её, а она смеется.

— И о ком же ты думаешь, друг?

— О тебе!.. Поехали.

Олени рванули так, что меня откинуло назад, даже хрустнула шея. Но спутница моя крепко держалась за нарты.

Опять закачалась равнина. Я долго смотрел на оленей, и мне пришла в голову мысль: уже столько времени еду с девушкой, а имени её еще не знаю. Стало от этого неловко. Я сказал:

— Зовут меня Василием. Фамилия моя — Ледков.

— А я — Лида Попова.

Она замолкла, долго молчала и вдруг спросила:

— Слушай, Василий, а почему у тебя фамилия русская?.. И имя тоже?

— Как же это — русская?

— Да так.

— А вот и не так. Не русская.

— Какая же тогда?

— Ненецкая, — ответил я. — У меня ещё другая фамилия есть. Паханзеда.

— Па-хан-зеда?.. Почему так?

— Родовая она у меня.

— Родовая? — переспросила Лида. — Интересно!.. Расскажи, пожалуйста, как это получилось. То есть, почему не Паханзеда, а Ледков?

— Долго рассказывать.

— Это, наверно, очень интересно? А?

— Потом как-нибудь объясню. Сейчас ехать надо. Сама видишь, как олени летят. Трудно рассказывать, ничего толком не поймешь.

А она своё:

— Ну, пожалуйста, расскажи. Трудно, что ли? Дорога не уйдет.

Я остановил оленей, выбрал сухой бугорок, сел по-своему, скрестив ноги. Села и Лида.

— Рассказывай.

Я смотрел на неё, и мне казалось, что большие еёе глаза втягивают меня — тону, растворяюсь в них.

— И как же ты стал Ледковым?

— Было это давно… — начал я. — Наверно, не помнят этого и прадеды наши. Ты не смейся только. Я знаю, что это на сказку похоже. Но было. На самом деле было. Люди так сказывают, а я от отца слышал.

— Я не буду смеяться, — она улыбнулась, так и бегали ямочки на щеках.

Мне захотелось дотронуться до них, но я сказал себе: «Нельзя!»

— Взгляни вон туда, в сторону полуночи, — протянул я руку.

— Смотрю.

— Видишь остроголовую сопку?

Лида кивнула.

— Это — гора Крутая. Запомни: Крутая… Видна гора отсюда одна. А там, если подъехать, целая гряда сопок обнимает залив. На берегу залива стояло когда-то триста чумов моих предков. Место это называлось Паханзедами, что в переводе на русский значит — сопки у залива. По названию места соседние племена стали называть Пахензедами и людей, живущих здесь.

Мужчины ходили на охоту: в море — на нерпу и зайца, в тундру — на дикого оленя и песца. Дружно жили. Богатую добычу делили между собой поровну. Росли семьи, людей на стойбище прибавлялось.

Паханзеды были сильными, рослыми. Время бежало, и много раз слышали сопки весёлые и шумные свадьбы. Золотое было время…

Но с некоторых пор в стойбище стало твориться что-то непонятное: людей стало умирать намного больше, чем рождалось. Начались болезни, стали появляться уроды без суставов в руках и ногах, пошли хромые, слабоумные. Это встревожило Паханзедов. И однажды, с прилетом первых лебедей, собрались на лужайке все мужчины и женщины.

— Гольца, семги, нельмы и омуля полны наши реки, — говорили они, — в море много безрогого хора — морского зверя, тундра тесна от птицы, дикого оленя и песца. Но что случилось с людьми? Было у нас больше тысячи чумов, но уже половина их упала вместе с теми, кто под землю ушел. Если дальше так пойдет, не останется в живых и беспризорной собаки. Надо найти зло, надо спасти род Паханзедов.

И тогда-то поднялся рослый, с блеклыми, как осенняя трава, волосами старейшина и такую речь повел:

— Я десять раз по десять и ещё семь зим хожу по этой земле, но, как ваши глаза видят, кости мои ещё не съела плесень. А теперь пошли люди — от кашля задыхаются. Ткни такого пальцем — ноги протянет.

Старик помял жиденькую, но кудрявую бороду, окинул взглядом сидящих:

— Давно у меня сердце болит. И не от того, что я стар, пришло время под землю отправляться. Нет! Мне больно на наш паханзедский род смотреть. Хиреет он, вымирает. Какой нечистый дух напал на него?

Глаза у сидящих забегали, плечи упали, шеи вытянулись.