Метели ложатся у ног

Микита уселся на стул и тяжело вздохнул. Начальник аэроплощадки долго возился с непослушной гайкой, гремел ключами, корчил чумазое в мазуте лицо, сорил крепкими словами, будто они могли помочь делу.

— Ну, Микита? Значит, всё в порядке? В дорогу? — поинтересовался Борис.

Микита не отозвался.

— Я спрашиваю, домой едешь?

Микита по-прежнему молчал.

«Оглох, что ли?» — подумал Борис и посмотрел на Микиту.

— На тебе лица нет!

— Что? — опомнился Микита.

— Я говорю: на тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

— Есть у меня лицо.

— Мрачное, серое. Уж не заболел ли?

Микита почувствовал, как горят уши и щеки. Вздохнул и сказал:

— Олешков жалко. Долго стоят… Я же бригадир.

— Так кто же тебя держит? Езжай.

— Держит не держит… Однако пароход ещё не пришел. Товар, продукт надо… Вина мало.

— На что тебе много вина? — Борис улыбнулся. — У тебя и так два ящика… На свадьбу, что ли?

«Лешак меня за язык дернул!» — с досадой подумал Микита.

— Кха-ха-ха-а!.. Свадьба!.. Какая свадьба может быть у Микиты? Вино той свадьбы уже давно в земле.

— Мало ли что у вас там, в тундре… Я ведь не знаю, — огрызнулся Борис. Но Микита не слышал его, продолжал серьезно:

— Вино, конечно, на свадьбе — первое дело, но и без свадьбы пригодится. Мало ли что бывает? Под дождем промокнешь, в ледяной воде искупаешься… Без вина нам нельзя.

— Так-то, конечно, так, — согласился Борис. — Ну а если честно признаться? Неладное что-то у тебя… Неладное. По глазам вижу.

Микита долго молчал, потом решил: «Борис — хороший человек. Он поймет. Борис — лучший друг Микиты».

— Ты, Борис, правду говоришь. Беда у меня. Дочь моя с ума сошла.

— Что ты говоришь?! Полина? Вот это да-а!.. Погоди, ведь я её вчера видел, возле самолета, и вечером — они с учительницей за водой на озеро шли… Как же это случилось-то? Когда? В какую пору?

— Понимаешь, — замялся Микита. — Не так я, видимо, сказал. Она, она…

— Что она?

— В тундру, в чум не хочет ехать! — выпалил Микита. — Совсем девка голову потеряла! Учиться, говорит, поеду. В город.

Борис недоумевал.

— Ну так что же? По-твоему, она с ума сошла? — и Борис расхохотался. — Ну и ну, Никита Яковлевич. Напугал ты меня, насмешил.

— Что смеешься? — обиделся Микита.

— Да ведь это же хорошо, что она учиться хочет! Тундре нужны грамотные люди. Ты гордись, Никита Яковлевич. Выучится дочь — человеком будет.

— Человеком? Разве я не человек?

— Все мы люди.

— Я тоже думал, что ты человек. — Микита покачал головой. — Думал, ты мне друг, а ты — лешак, живой лешак! Вот кто ты!

Микита схватил малицу, мешок с продуктами и вышел. Потом он унес два ящика спирта, укрепил всю провизию на нартах и уселся на землю. Сидел неподвижно, как сова, курил, нюхал табак. Учиться… Это, конечно, учителя им напели. У ребят мозги вытряхнули, набили головы мхом. Что же с тундрой-то станет? Учиться… Ладно, если бы парень, а то — девка! Игла, еда, огонь — вот вся девичья учеба… Нет! Полина учиться не будет! Чему она там научится? Зубоскалить с парнями? Не зубоскалить надо, а замуж идти.

Микита поднялся и направился к дому директора школы.

— Здравствуйте, Никита Яковлевич! — встретил его директор.

— Отдай мою дочь! Полину!

Геннадий Матвеевич забарабанил пальцами по столу.

— Никто её у вас не отнимает. Вы разговаривали с ней? По-серьезному говорили?

— Нет, не разговаривали. Зачем разговаривать?

— Полина в тундру не поедет. Вы её насильно отдаете замуж. Это запрещено законом. Полина хочет учиться.

— Учиться?! Нет! Ты, директор, хочешь сам жениться на моей дочери! Ты, наверно, обманул её! Тьфу!

Микита выскочил из комнаты и побежал к нартам. Вскоре голодные хапторки уже выносили задыхающегося от злости Микиту на простор тундры.

XIV

— Ты подожди, Полина. Я — скоро, — сказала Тамара Михайловна и ушла куда-то.

Полина долго смотрела в окно на обнаженный отливом сырой песок, где толпились рыбаки, закидывая первые в эту путину тони, и сердце её наполнялось радостью. Ей не верилось, что первый и, может быть, самый главный шаг уже сделан: она едет учиться. «А как ехать? На что?..»

«Заработаю… Были бы руки!» — думала она. Она достала мешок: вытащила паницу, пимы, липты, тобоки и словно отлитые из бронзы нерповые пимы-бродни. Полина взяла их, сунула в них тлеющие тряпочки и начала свертывать голенища. По кромкам подошв, где шов, заструился тоненькими нитями едкий дымок.

— Пересохли… — Полина достала тучейку — меховую сумочку с подшитыми к ней копытцами оленят. Вскоре она уже сидела на полу, зашивая скрученной оленьей жилой дыры на пимах. Полина шила и пела старинную песню-плач женщины о своей безысходной судьбе:

Он меня в жены взял,
я идти не хотела.
Смотрит он на меня,
как на свою собаку.
Скажет: «Усь!» —
бегу, не оглянусь.
Скажет: «Пы-ырь!» —
совсем забоюсь.
В чуме я не хозяйка,
муж меня не ласкает.
Сердце обливается кровью,
а я все смеюсь,
смеюсь
и смеюсь,
как глупый ребенок!