Метелица

Зиму и все лето до осени Левенков прожил у Натальи в оккупированной Метелице. Она его выходила, поставила на ноги и стала его женой. Это произошло естественно и просто, как само собой разумеющееся, ради чего, может быть, она и рисковала собой, преодолевая страх, уже побывавшая однажды под дулом немецкого автомата и оттого преждевременно поседевшая. У Левенкова не хватило духу, недостало решимости оставить ее. Он знал изломанную Натальину судьбу, раннее одиночество, видел, ощущал ее женскую преданность, готовность ради него на любые лишения — молчаливо, терпеливо, не требуя никаких обещаний или гарантий. Ее готовность на совершенно бескорыстное самопожертвование восхищала Левенкова и пробуждала внутреннюю необходимость, обязанность перед самим собой отвечать тем же. И он привык к Наталье и уже не мог оставить ее, заранее зная, что без дочерей, без Нади будет тяжко, что его место в Москве.

Сведений о семье он не имел с самого начала войны и не знал, где жена и дети, живы ли они. Летом сорок первого, когда его призвали на воинские сборы, семья уехала на Украину, к Надиной матери, и, вполне возможно, оказалась, как и сам он, в оккупированной зоне.

Когда войска Рокоссовского освободили Белоруссию, Левенков ушел с армией, пообещав Наталье вернуться к ней, хотя она ни на чем не настаивала, не требовала никаких обещаний, даже боялась попросить его об этом. Случись по-другому, потребуй Наталья клятв и заверений, ему было бы легче оставить ее. Но именно эта молчаливая покорность судьбе, незащищенность от любых обид заставили Левенкова дать такое обещание. А обмануть Наталью он уже не мог — это было бы предательством.

А своя семья как? Вот и поди тут разберись. О том, что семья уцелела, он узнал на фронте в конце сорок третьего, послав домой письмо и получив радостный ответ. С тех пор он раздвоился между домом и Натальей, потеряв покой и уверенность в себе. Особенно остро эту раздвоенность он почувствовал после войны, когда ездил в Москву объясняться с Надей. Лучше бы и не ездил, душу не травил! Но не поехать не мог. Они с Надей еще до женитьбы условились: в любой ситуации выкладывать все начистоту, не опускаться до подленьких уловок.

В первый же день Левенков рассказал свою историю, ничего не утаивая, не отыскивая оправданий, но чувствовал себя перед ней последним подлецом.

— А война тебя не исправила, — сказала Надя, выслушав его сбивчивый, виноватый рассказ.

— Ты о чем?

— По-прежнему витаешь в облаках со своей щепетильностью.

Она сидела на вытертом, купленном еще в первый год женитьбы диване с круглыми подушками-подлокотниками, похудевшая за эти годы, с выпирающими ключицами, острыми коленками, обтянутыми сатиновой юбкой, и напоминала студентку пединститута на «капустнике», где они увиделись в первый раз. Но тогда она была веселой и неприступной, теперь же — подавленной, с зажатыми между коленок ладонями. Левенкову стало мучительно жалко ее, жалко себя и хотелось зажмуриться что есть силы, забыть все, что с ним было, превратить действительность в кошмарный сон, а затем проснуться.

Надя поняла его состояние и помогла ему:

— Не вздумай меня жалеть. Я гордая.

— Война проклятая!

— Война, конечно… — отозвалась она неопределенно.

«Война, — ухватился он за мысль, — война во всем виновата!» Но кому от этого легче — ей, Наталье, ему? На войну все можно свалить, оправдаться. Ему — оправдание. Оправдание… В кусты, значит? Нет, сам виноват! Он готов был остаться, потребуй Надя — и останется.

— Может, образуется, я еще не уверен, что все вот так, неожиданно…

— Надеешься, что она сама прогонит?

— Не знаю…

Левенков действительно не знал, на что надеялся. Да и надеялся ли на что-нибудь? Сама Наталья, конечно, от него не откажется, и он не может ее обмануть. Не может! Это противоестественно, чуждо его натуре. А как все это объяснишь Наде? Она — жена, женщина, которую оставляют.

Он сидел под красным шелковым абажуром, как нашкодивший школьник, не зная, куда деваться от ее больших, все понимающих серых глаз.

И она снова ему помогла:

— Нет, Сергей, оставайся самим собой. Не умеешь ты обманывать, и не надо.

— Понимаешь, я не могу…

— Да-да, понимаю. Девочки подрастут, буду присылать на лето.

— Спасибо, Надя, — выдавил он хрипло. — Спасибо!

Напоследок она спросила:

— Ты-то хоть понимаешь, что твое чувство благодарности ненормально?

А что тут нормально, что ненормально — как разобраться? Просто он был таким и перестроиться на другой лад не умел.