Метелица

Произошло это в конце октября. Отобедав, Левенков возвращался в мастерские в хорошем настроении, довольный слесарями, подготовившими лебедку для бесконечной откатки. Шел, как обычно, напрямик — мимо столярки на Малом дворе, мимо погрузочной площадки. Здесь он всегда останавливался на минуту-другую поглядеть на работу выставщиков, или оборотчиков, как их называли заводчане.

Всякий раз, когда очередной оборотчик проносился с груженой тачкой мимо, Левенков испытывал восхищение, невольную зависть и смутную, неосознанную тоску, будто о чем-то утерянном и теперь недостижимом, желанном. Вид сильного человека никогда не вызывал в нем ни высокомерного презрения, ни робости, как это бывает у людей физически слабых, ущербных, а наоборот — только восхищение. Он бы с радостью променял свое образование, инженерство и связанное с ними уважение людей на эту грубую физическую силу, на отливающие синевой вен вспученные бицепсы, кряжистую осанку, валкую походку уверенного в себе человека.

Возле загруженной наполовину платформы стоял Челышев, насупленный, сердитый. Увидев Левенкова, кивнул ему и спросил:

— Куда?

— В мастерские. Лебедку будем устанавливать.

— Вместе пойдем. Я тут сейчас… — Он метнул взгляд на оборотчика Ивана Скорубу, заканчивающего разгружать свою тачку на платформу. — Видел работничка?

Левенков утвердительно кивнул. Он знал, что Скорубе несдобровать, сейчас Челышев устроит ему головомойку. Оно и поделом. В субботу, получив аванс, Скоруба запил и прогулял воскресенье и понедельник; а поскольку воскресенье было рабочим, то у него получилось два дня прогула — дело серьезное.

Когда Скоруба закончил разгрузку, Челышев окликнул его и подозвал к себе.

— Ну и что будем делать? — спросил он и нервно дернул усом.

Скоруба виновато потупился и переступил с ноги на ногу. Широкие плечи его осунулись, руки повисли плетьми, красное от кирпичной пыли угловатое лицо вытянулось книзу. Весь его вид выражал покорность, готовность принять любое наказание, любой разнос.

— Отвечай!

Скоруба заморгал слипшимися от пыли и пота ресницами и выдавил сипло:

— Дык я чего ж… я нагоню.

— Нагонишь, значит.

— Ага. Я хоть в две смены…

— Знаешь, что полагается за самовольное оставление работы?

— Дык где ж оставление? Я разве что… Ну перебрал трохи. Вон мастер уже объявил выговор — я ж ничего… заслужил, значица.

Левенков давно заметил, что Скоруба выделяется среди других оборотчиков покладистым характером, тихой смиренностью, отсутствием самоуверенности сильного человека.

— Выговором хочешь отделаться? — серчал Челышев. — Хватит, надоело, пусть суд разбирается.

— Как это? Я ж…

— Хватит! — отрубил Челышев. — Идем, Сергей Николаевич. — И двинул к сараям, по привычке заложив руки за спину, отчего при его высоком росте и худобе походил на плавно изогнутое коромысло.

Скоруба остался возле своей тачки, растерянно моргая красными ресницами, жалкий, обиженный, видно еще не веря, что за пьянку и прогул его отдадут под суд.

Не верил в это и Левенков, зная вспыльчивость Челышева, его невоздержанность в словах и угрозах. Но, отойдя шагов двадцать, все же спросил:

— Вы что, серьезно собираетесь сообщить прокурору?

— Конечно.

— Не понимаю, зачем?

— А чего тут понимать! Я обязан это сделать. Это мой долг перед законом, если хочешь.

— Но ведь это полгода тюрьмы! Военная статья еще не отменена.

— Вот именно, не отменена. Не сочли возможным.

Намерение Челышева возмутило Левенкова. В конце концов, не преступник же Скоруба и работает, несмотря на свои запои, не хуже других. Видно, Андосов предвидел реакцию директора, потому и поторопился наказать своей властью. Челышеву же этого мало; и дело тут вовсе не в законе, а в его своевластии — как хочу, так и верчу. Даже районный судья, приезжавший по весне на завод, говорил (неофициально, конечно), что закон законом, но и руководство должно мозгами шевелить, подходить разумно к каждому факту нарушения дисциплины.

— Онисим Ефимович, знаете, что сказал Петр Первый, когда создал первый воинский устав?

— Ну-ну.

— Он сказал в том смысле, что уставом надо руководствоваться, но не придерживаться, «аки слепой стены».

Челышев ухмыльнулся и, даже не взглянув на Левенкова, пробасил:

— Умная голова — Петр. Только я не слепой, Сергей Николаевич. У меня — план, который, кровь из носа, надо выполнять, а не потворствовать пьяницам. Что делал Петр в подобных случаях, а, подскажи-ка? Головы рубил, а не благодушничал! Про Петра ты это вовремя, кстати, та-аскать…

— Но чтобы выполнять план, нужны люди, нужно беречь их, а не разбрасываться.

Челышев снова ухмыльнулся.

— А я сообщу в прокуратуру после праздников, когда обязательства будут выполнены.

Этого Левенков никак не ожидал. Он надеялся, что директор просто погорячился, в запальчивости, как это часто с ним случалось, пригрозил Скорубе судом, и это можно было понять. Но тут другое — холодный, жестокий расчет, от которого Левенкова передернуло, как в ознобе.

— В таком случае хочу заявить, что я ка-те-го-риче-ски против вашего решения!

— Ну и что из этого?