Метелица

Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги — скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Гаврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.

В старосты он не напрашивался. На первой сходке долго рядили, кого выбрать. Все боязливо отнекивались, пока кто-то не крикнул:

— Гаврилку!

— Ага, «паночка»! — поддакнул другой голос.

Теперь Гаврилка жалеет, что не обернулся на тот голос, не заприметил говоруна. А тогда даже напугался. Шутка ли, Гаврилка — староста! Встал он, откашлялся.

— Што вы, мужики. Куды мне… Грамоту я мало разумею, да и командовать не привык.

— Бумажку прочитать сможешь — большего не надо, — напирали мужики. — Павленко выберем! Павленко!

— Не-е, мужики, не-е…

— Соглашайтесь, Гаврило Кондратьевич, — сказал Тимофей Лапицкий.

Может, и не согласился бы Гаврилка, когда б сам учитель не назвал его по батюшке. Да и староста он не настоящий, считай, подстароста. Главный — в Липовке, с него и спрос, если что.

— Ну, коли сход порешил, так чего ж… Супротив народу я не пойду, — согласился Гаврилка и стал с той минуты Гаврилой Кондратьевичем.

А сегодня — вторая сходка. Гаврилка распорядился собраться в управе к восьми вечера. Делов невпроворот, надобно обсудить все и решение принять. Он мог бы и сам разобраться, что к чему, да и сделает как захочет, но лучше на людях. Пускай потреплются мужики, Гаврилке не жалко.

Собрались в управе ко времени. Из мужиков — одни старики да «порченые», кого в солдаты не забрали и кто не ушел с ополченцами, а бабы — все больше молодые. Гаврилка уселся за столом, как председатель когда-то, по правую руку — Петро, ближний помощник, по левую — Иван. Называют их люди полицаями, но это от несознательности, потому как всякая власть без подобающего штата обойтись не может. Гаврилка такие разговоры пресекал с первого дня своего начальствования. Распусти народ, так он и перед ним, перед старостой, куражиться станет.

Пока мужики рассаживались да закручивали цигарки, Гаврилка закурил длинную папироску. С этих папиросок навару никакого: смалишь одну за другой, а все курить хочется, но старосте с самокруткой в зубах — непредставительно. Главное в жизни — мелочи, из них образуется уважение к человеку. Кулаком уважать себя не заставишь, это Гаврилка знает в точности. Хотя можно и кулаком, если кто несознательный.

Оглядел он сход и поднял руку, требуя тишины.

— Попервое, порешим так: бабам тут не место! Их дело — хозяйство доглядать.

Поначалу все притихли, потом заговорили, зашумели. Кто-то хохотнул одобряюще, а баба Захара Довбни Полина, бойкая молодуха, крикнула:

— Это как же ж?!

К Захару и его бабе Гаврилка относился хорошо, как торговец к постоянным покупателям, да и перепито вместе было изрядно. Но после ухода Захара с ополченцами староста перестал Полину замечать. Здороваться-то иногда здоровался, но разговоров никаких не вел. Подальше от греха.

— А так вот! — ответил Гаврилка. — При новой власти бабы залишаются голоса. В Советах наголосовались. Досыть! Пора коров доить, а не соваться в дела обчества.

— А в каком доме мужика нету? Баба за мужика, значить, — напирала Полина. — Хто из вас остался — одни старики. Баба теперь — голова в семье!

Гаврилка поднялся за столом и строго оглядел сход.

— Установу властей нарушать? — Все притихли. — Вы сами выбрали меня старостой, а теперь мне што ж, своей шкурой платиться из-за баб?

В точности он и сам не знал, дают немцы бабам голос или нет. По всему, не должны. Раз новая власть колхозы ликвидировала, Советы — само собой, установила волости, то какой же бабам голос?

Поднялась одна из дочек Гаврилки, повела весело чернявыми глазами и громко сказала:

— Пошли, бабоньки! С мужиками рази сладишь? От энтих заседаниев только сиделка болит.

Мужики рассмеялись, зашевелились. Помощник Петро мотал головой, почесывая затылок, и прицокивал от удовольствия языком.

— Поговори мне! — прикрикнул Гаврилка.

Он только сейчас заметил свою замужнюю дочку Капитолину. Забыл предупредить, вот она и приплелась. А может, и к лучшему? Посмеются мужики, на том и делу конец. С нее, с Капитолины, не убудет.