Метелица

С шумом и руганью бабы покинули сход. В управе стало свободно и тихо, только протрещит в Ивановой цигарке крупно порезанный табак да откашляется дед Евдоким в углу. Вечернее солнце пробивало сквозь деревья густые красные лучи, освещая небритые подбородки мужиков. Все хмурые, молчаливые. Не узнать народ.

— А теперя к делу, — заговорил спокойным голосом Гаврилка. — Надо порешить насчет урожаю колхозного, а то начинают уже тянуть каждый себе. По моему разумению, што такое колхоз? Это — вы, мужики, и земля колхозная — ваша. Землю будем нарезать посля уборки, а урожай надо собрать всем миром и поделить на едоков. Наотвозились на элеватор, теперя хоть сами поедим.

Оживились мужики, заговорили приглушенно. Гаврилка закурил новую папироску, прислушиваясь к разговору: одобряют или нет?

— А хто не колхозники? — выкрикнул Лазарь. — Им што, тоже?..

Ишь ты его, куда Лазарь заворачивает. Гаврилка не был колхозником, так что ж, ему не давать? Надо приструнить этого балаболку, а то распустил язык.

— Тут и решать нечего, — ответил он. — Земля обчественная, значит — и урожай. Жрать все хотят. Ежели твоих детишков залишить хлеба, што запоешь? Ты со старыми мерками не лезь. Новая власть — новые мерки. Теперя нету колхозного добра, все добро — народное. — Последнее слово он особо выделил, даже остановился на минутку. — Другое дело, кого считать за едоков. Подумать потребно.

Гаврилка держал надежду, что мужики включат в едоков не только тех, кто остался, но и ушедших на фронт. Сам же он этой мысли высказывать не хотел. Если прикинуть, так он выгадает больше других: троих сынов его забрали в солдаты да троих мужиков дочкиных, и самая меньшая, Люба, черт-те знает куда пропала: не то с ополченцами подалась, не то, упаси господь, к партизанам юркнула. Не дочка — бельмо на глазу. Но это еще до прихода немцев. А что было до установления новой власти — списано. Немец любит строгость и тех, кто подчинялся Советской власти, не карает, потому как власть — всегда власть. Гаврилке сейчас, конечно, легче и с продуктами, и с одеждой, но попробуй прокормить такую прорву внуков и детей. Девки ж его все ледащие, неповоротливые. Сидят в горнице, телки, лущат семечки, на огород не выгонишь.

— Всех считать. Всех! — отозвались мужики.

— Глядите, решайте сами. Я супротив народу не иду, — ввернул староста.

— Правильно, Таврило Кондратьевич!

— По довоенному списку!

— Значить, так и порешим, — подытожил Гаврилка. — Теперя к вам дело, Тимофей Антипович, — повернул он голову к учителю Лапицкому, сидящему молча у стены. — Надо открывать детский дом. Это и нам сподручней, и приказ из Липовки. Вы у нас учитель, вас и назначили директором.

— Как это? — удивился Лапицкий. — Но меня никто не спрашивал, хочу ли я, смогу ли?

— Сможете, Тимофей Антипович. Сможете, — улыбнулся Гаврилка. — Вы не партейный, новым властям подходите. Прикиньте сами, детдом у нас один на округу, а по деревням уже много сирот, да и метелицких детишков девать некуды. Соберем колхозный урожай, выделим на кормежку, а из Липовки подмогу попросим. Кому ж еще директором? Если што надо — так вы и немецкий знаете…

— Кто вам такое сказал? — Лапицкий встрепенулся, приподнялся со скамейки. — Ошибаетесь, Гаврило Кондратьевич, немецкого я не знаю. Английский немного учил, а немецкий не-ет. Это совершенно разные языки.

— Англицкий рази?

Гаврилке казалось, что Лапицкий понимает по-немецки. Третьего дня в Липовке хотел было предложить Тимофея переводчиком, да как-то к слову не пришлось. Вот бы постарался на свою голову. А может, и врет Лапицкий, не хочет с немцами работать? Тимофею он зла не желает, помочь хотел. Переводчик — работа прибыльная, по крайности, на кормежку хватит. Вообще Гаврилка не в обиде на Лапицких, хотя Антип и воротит рыло. Ну, полюбился Акулине Антип, так что же Гаврилке, всю жизнь волком глядеть? Что надо было молодому Гавриле от девки, он успел взять еще до Антипа. И тем доволен. Гаврилка мужик не брезгливый: когда голодный — возьмет с чужого стола, но и не жадный: остались объедки — пользуйтесь. Антип мужик неплохой, но больно гонористый. Сколько раз подмывало Гаврилку поддеть Антипа, рассказать про шалости девки Акулины, да все молчал. Чего доброго, Антип с кулаками полезет, норов у него крутой. А теперь о покойнице и говорить как-то не пристало. Вот он, Антип, сидит с Тимофеем, поглядывает сычом. А Гаврилка так и рассмеяться готов оттого, что в любую минуту сможет уесть Антипа до самых печенок. Антип же этого не может. Слаба кишка у него, хотя и кулаки дубовые.

— Ну, добре, Тимофей Антипович, беритесь за детдомовское хозяйство. Дадут вам помощника, учителку свою обяжите, — сказал Гаврилка и продолжал, не прерываясь: — И последнее на сегодня. Приказано сдать двадцать коров от Метелицы.

Гаврилка умолк, зная, что это известие корябнет мужиков за самое нутро. Послышались вздохи, кряхтение, шепот, неразборчивое бормотание. Полезли мужики за кисетами, захрустели газетными листками. Такое дело без цигарки не обсудишь. Задымил и Гаврилка очередной папироской.