Метелица

Первой мыслью Захара было: «Бежать!» Но, остыв немного, понял всю бессмысленность побега. «Куда бежать? А сын? Ну, сыну-то люди добрые не дадут помереть с голодухи, да не в том дело. Бежать — значит выдать себя. На-кось, выкуси! Так я вам и дался. Идти домой и спать спокойно — вот что мне надо. А этому — за батьку, чтобы не сводил в могилу невинных людей. Кулака нашли… Давал я себе слово отомстить? Вот и отомстил. Свел случай. И к чертям собачьим все остальное!»

Захар закинул в болотянку ломик, щипцы, обогнул деревню околицей, задами дворов пробрался к своей хате, бесшумно вошел, разделся и лег в постель. Уходил он — сын спал, и вернулся — спит. Вот и добре.

* * *

Всю ночь Захар не смыкал глаз, а утром встал в обычное время, накормил сына, поинтересовался его учебой, собрался неторопливо и отправился на работу.

У двора Евдокимовой хаты уже толпился народ. Потоптался и Захар среди людей, покачал головой, повздыхал и вслед за другими подался на колхозный двор. Убийство — убийством, а выходного никто не объявлял.

До обеда работал Захар, как никогда, старательно, грузил навоз на телегу, отвозил в поле, опять грузил… Разогнулся от кучи навоза только к полудню, когда увидел перед собой двух милиционеров.

— Довбня Захар, вы арестованы! — сказал один из них.

Захар вздрогнул, нерасчетливо нажал на вилы — треснул черенок.

«Значит, заметили», — подумал он тоскливо, отбросил в сторону негодные вилы и покорно свесил голову.

18

Весна 46-го ничем не отличалась от десятка других весен, но Антип Никанорович ждал ее с тревогой. За зиму он вконец ослаб от горя непосильного, от плохих харчей, от старости. Переживет эту весну или нет? Если протянет до первой огороднины — проживет еще год, это он знал хорошо. Главное для старика — перенести весеннюю распутицу.

И зачем природа так несправедливо распорядилась, зачем обрывает человеческий век именно весной, когда все вокруг просыпается к жизни, когда желание жить становится особенно острым? Что же она, природа, глупа и жестока или мудра, только не дано понять ее мудрости человеку? Что же она, по весне убирает с земли все старое, ненужное или зло насмехается над людьми, проявляя свою необузданную власть над ними? Никогда Антип Никанорович не сомневался в мудрости природы, даже не задумывался над этим, а теперь вот задумался. Ему хотелось жить, он должен был жить, собраться с силами, поехать в Москву и отыскать правду. Вера в справедливость на какое-то время пошатнулась в нем, пробудила недобрые думки. А с такими думками он не имел права умирать.

В конце марта его вдруг потянуло на кладбище, к могилке Акулины. Несколько дней держался, преодолевая непонятное желание и пугаясь его, как предвестника близкой кончины своей. Но противиться этому желанию не смог. Ввечеру, стараясь быть незамеченным, он выбрался из деревни на кладбищенский пригорок, засаженный тополями и сиренью, прошел к могилке жены и уселся на ветхую лавочку у подножья осевшего за зиму, чуть приметного холмика.

Подувал слабый ветерок. Солнце закатилось за лес. Птицы угомонились. Было тихо и одиноко. Антипу Никаноровичу хотелось вспомнить что-нибудь хорошее из своей жизни с Акулиной, хотелось представить покойницу живой, представить себя рядом с ней молодым, крепким мужиком. Но думалось о другом: вот могилка осунулась — поправить надобно, крест перекосился, и голубая краска с него смылась дождями — где достанешь такую в нынешние времена? Он бы и сейчас поправил крест и могилку, да скоро радуница, негоже торопиться — вместе со всеми сельчанами накануне праздника, по древнему обычаю, и позаботится об усопшей. И еще думалось и думалось больше всего о свободном месте — небольшом пятачке — рядом с могилой жены. Он старался не глядеть туда, но взгляд его помимо воли тянулся к этому пятачку серой земли, усыпанной перегнившей прошлогодней листвой, сквозь которую уже пробивались редкие зеленые стебли травы.

Неужто и не заведет Антип Никанорович пчел, не покормит внуков медком? Все было недосуг, все не хватало времени. А сейчас до пчел ли?..

Долго сидел Антип Никанорович на ветхой лавочке, ушел с кладбища затемно, когда плечи свело от холода и стал чувствителен сырой весенний ветер. И, уже подходя к своему двору, он вдруг представил тот свободный клочок кладбищенской земли развороченным острыми лопатами, с желтым суглинком по бокам пустующей ямы. Представил и вздрогнул от охватившего его страха.

С этим страхом и вошел в хату.

— Где же ты, батя, так долго? — спросила Ксюша с укором.

— Да ходил тут… — ответил он неопределенно.

— И остыло все… Мы уже повечеряли, не дождались. Поешь, да прибирать буду.

— Без аппетиту я што-то, — вздохнул Антип Никанорович, но сел к столу. Он должен жить, значит, надо есть, и как можно больше. Другое дело — есть-то нечего: постный суп, бульба, толченная на воде, да ломоть оттесливого хлеба. Молока за этим столом не видели уже с осени, когда прирезали старую Зорьку, не дожидаясь, пока подохнет. В хлеву стояла годовалая телка, еще не обгулянная — до следующей зимы молока от нее не жди.