Метелица

Они вышли в сад, прошли по меже к огородам, где валялись остатки поваленного еще осенью плетня, и остановились у траншеи, наполовину заполненной вешней водой. Стенки оползли, разрушились, и траншея походила на обыкновенную водосточную канаву. Из сырых земляных валков, разогретых апрельским солнцем, из траншеи поднимался пар, еле слышно шуршала вода, иногда, как вздох, доносился всплеск подмытой стенки, и еще какие-то непонятные, неразборчивые, но знакомые звуки доносились невесть откуда: то ли с полей, то ли от далекого леса, то ли из самой земли.

— Жива земля, — сказал Антип Никанорович задумчиво, как о чем-то давно известном, не подлежащем сомнению, и кивнул в сторону траншеи: — Вишь ты, не ждет человека, сама лечится.

— Да-а-а, — протянул Савелий, ничуть не удивляясь дедовым словам, и добавил будто про себя: — Плетень ставить надо…

— Поставим. Все сделаем, дай только с посевной управиться. Ишо и пчел заведем.

— Тебя, значит, в старики списали?

Антип Никанорович потоптался, как-то виновато пожал плечами и ответил ворчливо:

— Знать, негож оказался. Толковал Якову, штоб меня — в колхоз, а Просю ослобонил детишков доглядать. Куды-ы! Вот и ворочаюсь по хозяйству, да за мальцами глаз нужон. — Он прерывисто вздохнул. — Ну, не томи, чего у тебя стряслось? Во внутрях шебуршит — на лице не укроешь.

Савелий долго молчал, хмуро уставясь в траншею, потом резко сказал:

— В штрафники определили!

— Эт-то как же? — опешил Антип Никанорович.

— Просто, батя. Просто и быстро, как и все, что делается в военное время. Послан в штрафной батальон командиром взвода. Добре еще, что не разжаловали, могло и это быть. Благо начальник курсов — человек, понял. Вот, даже отпустил проститься.

— Да за што ж позор такой, Савелий?

— Позор, говоришь? Да нет, командовать штрафниками считается честью. Но мне-то не честь, для меня другое. Да чего там, видать, за все платить надо. — Савелий вздохнул и зло выругался. — Да разве я не готов платить? В отряде платил и еще заплачу, кровью заплачу, если надо! Думаешь, я смерти боюсь? Обидно, батя.

— Ты жизнью не кидайся! — осерчал вдруг Антип Никанорович. — Не один ты своей жизни хозяин. У тебя жена имеется, дите, помни это и без них распоряжаться собой не моги! Ишь ты его — кровью…

— Помню. Все я помню и обо всем думаю. Ты не шуми.

— Да я не шумлю, — понизил голос Антип Никанорович, как бы извиняясь за неуместную горячность. — Што они там, белены объелись? Али не объяснил толком?

— Война…

— Война — войной, а люди всегда — человеки. На войну неча сваливать. Иди в штаб али куда там, к командиру, бумагу возьми у Якова, што в партизанах был, не отсиживался. Надо ж войти в положение, а?

— Что ты толкуешь? — сказал Савелий с досадой. — Тут другое, мне кажется. Кому-то я поперек дороги стал.

— Ну! — удивился Антип Никанорович. — Кому это надо?!

— Не знаю. После войны разберутся. Да и не это главное. — Он криво ухмыльнулся, резко пнул носком сапога кусок суглинка и добавил: — За все платить надо.

— Да за што платить? — вскипел снова Антип Никанорович. — За то, што не дал энтим иродам свое дите расстрелять, свою семью? Когда разберутся, ты подумай! К тому времени и косточки могут высохнуть! Нет твоей вины, знать, и правда твоя!

— Ладно, батя, о правде…

— Што — ладно? Глупство городит — и ладно!

— Да разве я не понимаю? — оживился Савелий. — Потому и обидно, что понимаю. Всегда выходит не так, как хочется, а как того требуют обстоятельства, долг, если хочешь, совесть. Каждый кричит о том, что у кого болит, и кричит чуть ли не на весь мир, свою правду тычет, пупом земли выставляет — молитесь на нее, люди добрые! А если у мира своя правда? А если она не сходится с твоей, что тогда? Пропади все пропадом, был бы я, так?

— Нет, не так, — сказал Антип Никанорович. Он чувствовал, что Савелий неправ, запутался в чем-то, а в чем, не мог понять. — Однако ж думки у тебя дурные. Неправильные думки. Выкинь! Одно скажу: будет плохо тебе — и миру плохо будет. Это уже как водится.

— Не знаю, батя, не знаю. Все равно ничего не изменишь, так и толковать лишне. — Савелий помолчал и улыбнулся. — Ничего, я еще умирать не собираюсь. Только ты никому об этом, а то дойдет до Ксюши — слезы лишние. Ей и так несладко.

— Ну, скажешь! Што я, своему дитю ворог?

Они умолкли, глядя на пустые огороды на задах дворов, вздохнули разом, как по команде, переглянулись, и Савелий рассмеялся:

— Ну, мы с тобой, батя… — И, не договорив, перешел на другое: — Когда бульбу садить собираетесь?

— Подсохнет — и зачнем, — ответил Антип Никанорович и потоптал ногой податливую, мягкую землю. — Сырая ишо.

Савелий перемахнул через траншею, прошел на огород, взял горсть земли, размял в ладони. Потом понюхал земляную лепешку и вернулся обратно.

— Дня три такой погоды — и можно начинать.

— И все-таки, Савелий, думки ты свои забудь, — вернулся Антип Никанорович к прежнему разговору.