Метелло

— Да, да! Это понятно, — повторяла красавица Ида, — но, поверьте мне, никто никогда не догадался бы, что вы из Сан-Фредиано. Такая молодая, такая интересная, такая любезная… А синьор Метелло — он, правда, не родился в Сан-Фредиано — выглядит так, словно и ноги его никогда там не было. Он такой порядочный…

«Такой порядочный!» Солнце на лесах обжигало лицо, тридцать прожитых лет придали его чертам мужественности. Теперь он носил усы, длинные, но не закрученные. Это не для каменщика! Чтобы закручивать усы, нужна помада, а к ней прилипает известь. Волосы, слегка поредевшие на висках, легкие морщины на лбу и в уголках губ только подчеркивали зрелость и здоровье Метелло. Он был, что называется, мужчиной во цвете лет. Ида пожирала его глазами, скромно опуская их каждый раз, как кто-нибудь на нее смотрел. Но ни Метелло, ни Эрсилия, казалось, ничего не замечали. У Эрсилии не было причин ревновать, а Метелло, воздавая должное прелестям Иды, свежести, тонкому аромату, исходившему от нее, когда она была поблизости, не питал к ней особой симпатии. Он лишь терпел ее присутствие, потому что она считалась подругой Эрсилии. А впрочем, Ида была вовсе не плохой женщиной, он не мог этого отрицать. Она никогда никуда не ходила одна без мужа. В доме у нее все блестело; правда, в этом ей помогала приходящая прислуга. Часто во второй половине дня Ида спускалась к Салани и часами играла с Либеро. Она принесла ему большую банку инжирного варенья, «сваренного собственноручно», и обещала подарить игрушечную лошадку, о которой уже «написала Бефане». Она научила Либеро называть ее «тата»[38], хотя мальчик уже умел говорить и ему было бы не труднее произнести «тётя» или «Ида». Кроме того, не так давно Ида выучилась у Эрсилии делать бумажные цветы — не для продажи, а для развлечения, — и теперь весь дом был полон ими.

Излишняя женственность или, точнее, жеманство, которое Ида вкладывала во все, что бы она ни делала, действовало Метелло на нервы. Его раздражало и то, как она двигалась, и как она говорила, и то, что она говорила вещи, уместные лишь в устах малого ребенка, и все ее жесты грациозного котеночка. Однажды он ей сказал:

— Удовлетворите, пожалуйста, мое любопытство, Ида. Скажите, ваша манера разговаривать и держаться, словно вы вся из роз и меда, дана вам от бога или вы ей где-то научились?

Ида так покраснела, что пришлось вмешаться Эрсилии.

— Не обращайте на него внимания. Хотя Метелло, как вы говорите, и «очень приличный», но воспитанности ему еще частенько не хватает.

Ида улыбнулась.

— Тогда я принимаю это как комплимент. — Она протянула ему руку. — Останемся друзьями!

Метелло также раздражало простодушие, снисходительность и покорность ее мужа. Чезаре был таким же мужчиной, как он сам, и даже несколько старше: ему должно было исполниться тридцать пять лет. Так и хотелось ему сказать: «В чем же дело? Больше жизни, дружище!» Неужели вся его энергия уходила на то, чтобы брать камешки из ящика и колотить молоточком по подрамнику? Вино он пил только за едой, а сигары курил по воскресеньям от нечего делать. Был он почти таким же рослым, как Метелло, но из-за своей профессии ссутулился и лицо у него стало землистым, как у чиновника. Неизвестно, о чем с ним и говорить, если не о жене, которая, кстати, всегда бывала тут же, или о том, что интересовало эту синьору.

— Это же ремесленник! — сказала однажды Эрсилия, когда они с Метелло остались одни и речь зашла о соседях. — Он совсем не такой человек, как ты, он прошел другую школу жизни и довольствуется тем, что у него имеется. А имеется у него побольше нашего — мастерская и двое помощников, которыми он командует. Это позволяет ему жить без забот и думать только о жене да о работе. Ты, кажется, не уважаешь его за то, что он не интересуется вашими идеями? — Эрсилия улыбнулась, покачала головой и повторила: — Это же ремесленник!

— Я знаю немало ремесленников, но никогда не слышал, чтобы у них было запрещено пить и иметь свое мнение. Дело не в профессии, а в том, течет ли у тебя кровь в жилах!

Разговор незаметно перешел на Иду.

— Знаешь, чего ей не хватает? Дать бы ей разок, да так, чтобы ее всю перевернуло. А потом сказать: «Ну-ка, помалкивай!»

Они рассмеялись, и Эрсилия, придвинув свой стул, нежно взяла мужа под руку. Он докурил сигару и допил стакан вина. Наведя порядок в кухне, она сказала:

— Какой ты, однако, драчливый. Чуть что — «дать бы ей!» А ну-ка попробуй!

Он ласково хлопнул ее по щеке, и они обнялись. Потом на цыпочках вошли в комнату и прикрутили лампу, чтобы свет не мешал ребенку, спавшему на краешке их постели. С одной стороны он был отгорожен подушками, а с другой — спинкой стула. Они легли и были так же счастливы, как в ту февральскую ночь, два месяца спустя после его возвращения.

…Это было в последний вечер карнавала. Они смотрели Стентерелло в исполнении Никколи, бросали в партер конфетти и бумажные стрелы. Потом, выпив мандаринового пунша в кафе на площади Пьяттеллина, они плясали вместе со всеми на улице.