Метелло

Вот единственный человек, для которого забастовка была настоящей забавой! Целые дни он проводил теперь на набережных и бульварах и познакомился там с одной нянькой. Они были одних лет, одинакового роста, и интересы у них были одинаковые. Встречаясь с Ренцони, нянька охотно позволяла своему барчуку убегать подальше и бросать в реку камешки. Это была крестьянская девушка из области Марке. Они рассказывали друг другу о своих семьях, о земле, о том, чтО у них сеют. Оказалось, что не было особой разницы между деревнями в Тоскане и в Марке. Скоро темы для разговоров у них истощились, а они еще не были женихом и невестой и поэтому даже ни разу не поцеловались, только все смотрели друг на друга, покачивая головой. Девушка приносила маленькому Ренцони завтрак и полпакета сигарных обрезков для дедушки. Распрощавшись с подругой, Ренцони спускался к Арно и нырял в воду. Если бы были какие-нибудь новости от Дель Буоно, его всегда могли окликнуть, подойдя к парапету.

Остальные весь божий день исходили желчью, словно их уже перестало греть солнышко. Даже старый Липпи не шутил по своему обыкновению.

— Посмотрите, я стал совсем седой, — сказал он как-то, сняв шапку и наклоняя голову. — Смотрите сами, если не верите.

Они могли часами просиживать на скамейках, не проронив ни слова. Незаметно для себя они впадали в детство: рисовали прутиками на земле контуры кирпичной кладки, писали: «Да здравствую я!», «Да здравствует социализм!», «Долой Объединение!», а затем стирали все это ногой. Иногда играли в филотто[58], сидя верхом на скамейке. Порой внезапно разгорался спор, причем почти всегда зачинщиком был Аминта, переходивший от одной группы к другой.

Он страшно исхудал, глаза у него горели, а щетина на щеках отросла пальца на два и уже ничем не отличалась от жалкого пучка волос, торчавшего на подбородке. Недавно он поссорился с тестем и свояками, которых, без сомнения, восстановил против него священник. Они, как обычно, начали упрекать его в бедности и лени, будто забастовка была его собственной выдумкой. Дело дошло до драки, причем ему досталось больше всех и его же арестовали. Полтора дня он провел в полицейском участке, на этот раз совершенно ни за что. В кабинете бригадьере произошла очная ставка.

— Ты что скажешь? — спросил Аминта у жены.

Семира подошла к нему ближе.

— Я выходила замуж за тебя, а не за них.

Родственники разыграли сцену отречения от Семиры, но ни ее, ни его не смогли ни в чем переубедить. И вот именно сейчас, когда положение было таким тяжелым, они с женой покинули Понте а Эма: Аминта вел за руку старшего сына, а Семира шла позади с малюткой на руках. Старый Липпи, приютивший в свое время самого Аминту, теперь пустил к себе всю его семью, предоставив им каморку с единственной койкой, на которой с трудом помещались дети. Могло ли так долго продолжаться?

Жена Липпи смотрела за детьми, а Семира ходила косить сено и подбирать колосья на жнивье. Она была молода, роды ее не состарили, не испортили фигуры, и хотя нельзя сказать, чтобы она была по натуре слишком податливой, присматривать за ней все-таки нужно было. Предоставленная самой себе, Семира легко могла погибнуть: она привыкла к труду, но не к лишениям. Теперь она работала поденно у одного огородника из Коллины, всеми уважаемого за богатство, но слывшего страшным бабником.

— Смотри, Семира, не поддавайся! — бросал Липпи как бы вскользь, но уж, конечно, не без тайной цели.

Каждый вечер она приносила домой по двадцать, тридцать сольдо. Теперь к приходу Аминты всегда бывала готова панцанелла, на столе стояла тарелка с помидорами и стакан вина. Но Аминта испытывал такую горечь, что у него сжималось сердце. Он часами сидел у подножия какого-нибудь фонаря или на ступеньках лестницы на виа де’Мальконтенти, и вдруг его прорывало. Но он и не думал уговаривать товарищей вернуться на стройку, напротив. Он считал, что сейчас не может быть и речи о том, чтобы приступить к работе, показав тем самым всю бесполезность забастовки. Ведь не сядет же смертельно усталый путник отдыхать на обочине дороги, завидев первые дома родной деревни.

— Так не может долго продолжаться! — говорил Аминта. — Бадолати, Мадии, Тайути предпочитают платить неустойку, но не идти на переговоры с нами. Они прячутся от нас. Они хотят довести нас до отчаяния. Но все равно мы до них доберемся! Беда в том, что нами плохо руководят. Дель Буоно — это святой, ему место на алтаре. Наш Тополек только и думает о политике, а Джаннотто, бедняга, легко поддается всякому влиянию. Нам нужно самим схватить хозяев за горло, задать им как следует жару, внушить страх!

— Жару-то, пожалуй, зададут нам, — бурчал про себя Олиндо. — Это мы должны их бояться. Здесь, как и в шахтах, та же история, и кончается она всегда одинаково. Когда нас ставят на колени, как сейчас, наши руководители умывают руки.