Метеоры

Дзеновский сад читается как стихотворение, которое запечатлено на бумаге лишь частично, заполнить пропуски — вот дело сообразительного читателя. Создатель сада дзен знает, что роль поэта не в том, чтобы пробудить свое вдохновение, но помочь в этом читателю. Вот почему противоречивость без удержу расцветает у поклонников этих садов. Самурай на время отказывается от своей яростной и грубой простоты. Философ — от изощренной тонкости. Влюбленный предает свою опьяняющую отраду. Но самый поразительный парадокс дзеновского сада состоит в противопоставлении сухого и влажного. Кажется, ничто не может быть суше, чем слой белого песка, в котором расставлены одна, две или три скалы. А на самом деле ничто не может быть более влажным. Извивы, хитро проведенные на песке стальными граблями с пятнадцатью остриями, — не что иное, как волны, наплывы и складки бесконечного моря. А камни, установленные в узкой аллее, ведущей в сад, напоминают отнюдь не шероховатое русло высохшего потока, но наоборот — стремительные водовороты. Это не откос, выложенный плитками, а сухой водопад, окаменевший и застывший на мгновение. Песочное озеро, каменный поток, сухой водопад, тоненькое подрезанное деревце, чей измученный хребет поддерживают два камня, — все это милостыня, раздаваемая по мудро рассчитанной формуле, все это только полотно, по которому каждый созерцатель вышивает свой собственный пейзаж. Все это — мельница, в которой мелются все минутные настроения, превращаясь в состояние безмятежности. В своей внешней скудости дзеновский сад содержит в полной красочности все времена года, все пейзажи мира, все оттенки души.

Дзеновский сад то открывается как естественный пейзаж, то замыкает сам себя между стен или раздвижных дверей или окон в стене, откуда открывается редкий вид на уголок заботливо отобранной природы. Нельзя точно определить, как сад сообщается с окружающей природой. Классическое решение воплощается в низкой стене цвета земли, крытой черепицей, идущей в противоположную от галереи созерцания сторону. Она ограничивает сад, не заслоняя его, и позволяет глазу свободно блуждать в лесной листве, не опускаясь до уровня необработанной земли.

Так же, как актер театра Кабуки играет женскую роль ярче, чем актриса, так и воображаемые элементы сада способствуют рождению фудзеи,по сути, более тонких, чем реальные элементы.

Поль

Я вышел из храма Санджусангендо, где потерялся в громадной веренице тысячи статуй, в человеческий рост, богини милосердия Каннон. Батальон одинаковых двенадцатируких богинь, с возникающим на уровне груди и расцветающим над головой солнечным ореолом, эта толпа из позолоченного дерева, тысячекратно возобновляющаяся литания, головокружительное повторение… да, здесь ко мне вернулся — но только здесь — страх перед размноженным до бесконечности тождеством, который был у меня, когда я приземлялся в Японии. Однако мой учитель Шонин развеял мою иллюзию: эти идолы идентичны только с грубой точки зрения западного профана, замечающего исключительно случайные признаки. На самом деле эти статуи отличаются друг от друга, не говоря уже о месте, занимаемом каждой из них в пространстве, принадлежащем одной-единственной. Вот главная ошибка западной мысли: она понимает пространство как однородную субстанцию, не связанную интимно с сутью вещей, в котором, следовательно, можно безнаказанно эти вещи переставлять, перемещать, менять. Может быть, ужасная эффективность Запада происходит от отказа принять пространство как сложный и живой организм, она — источник всех наших бед. Представление о том, что можно сделать и поместить куда угодно и что угодно — основа нашего могущества и нашего проклятия…

Эта встреча с тысячей статуй-близнецов в Санджусангендо как будто специально подготовила меня к другой, тронувшей меня даже больше. Выходя из храма, я немного пофланировал по окружающей его пешеходной зоне, с ее торговцами оладьями, парикмахерами, банями и старьевщиками. Но вдруг я замер, как громом пораженный, в изумлении, увидев одну картину среди груды разрозненной мебели и безделушек. Эта картина, выполненная в западном стиле, лишь слегка японизированная, была не чем иным, как очень похожим портретом Жана.

В Венеции, на острове Джерба, в Исландии мне случалось напасть на след брата способом, доступным только близнецам, — по появлению в глазах того отчуждающего узнавания, которое меня и ранило, и убеждало, что я на верном пути. И только один раз это не получилось, хотя все условия были соблюдены, — на острове Джерба — с Танидзаки. С тех пор, как я нахожусь в Японии, я ни разу не видел этого огонька, страстно разыскиваемого мною, несмотря на жгучую боль, которую он причинял. Я знаю сейчас, что японец — все японцы — нечувствительны к этому феномену, и благодаря тысяче богинь Санджусангендо я стал понимать почему.