Метеоры

Поднявшись этим утром еще до рассвета, я остановился на площади Сан-Марко, испещренной огромными лужами, образовавшими на плитах перешейки, островки и острова, к ним жались пышные голуби со встрепанными ото сна перьями. Стулья и складные столы трех кафе — «Флориан» справа, «Куадри» и «Лавена» слева — стояли аккуратно и дисциплинированно сложенными у стен, ожидая солнца и клиентов, которых оно приводит за собой. Странная гибридная атмосфера деревни и города царила здесь. Казалось, ты в деревне — никакого автомобильного движения и тишина, городское проявлялось в монументальности домов, в отсутствии всякой растительности и живой воды.

Я обошел Кампаниллу, пересек Пьяцетту и спустился по лестнице из порфира на набережную Сан-Марко, шесть ступеней, покрытых зелеными и косматыми водорослями, принесенными неспокойной водой. Вода приливов и отливов трижды в день приходила и отступала — обычно она поднималась на семьдесят сантиметров, но в это время года можно было ожидать значительно большего подъема.

Я долго шагал по набережной Скьявони, поднимаясь по лестницам маленьких мостов, перекинутых в местах слияния каналов. По мере удаления от центра, суда, привязанные к шестам, становились все крупнее и непритязательнее. Хрупкие гондолы сменились моторными лодками и вапоретто, потом пошли яхты, маленькие пакетботы и, наконец, грузовые корабли, возвышавшиеся над набережными крутыми и ржавыми боками. Отыскав открытое кафе, я устроился на террасе, лицом к пристани. Погода была очень тихая, но в то же время что-то угрожающее повисло в воздухе. Солнце, поднимаясь, зажигало рваные тяжелые тучи, прежде чем залить красноватым светом набережную и ось Большого Канала. Пустынный мол, блестящий от дождя, заваленный мотками канатов, шестами, окруженный плавучими кранами, столбами, мостками, пустыми барками, постукивающими о его края. Они покачивались на небольшой волне, хотя ветра не было, фал одной из яхт вдруг, будто охваченный безумием, принялся стучать о мачту… Полосы красного света терялись вдали в туманном беспорядке куполов, башен и домов вельмож… Где я? На одной из таких лодок я приплыл сюда, покинув землю живых, не высадила ли она меня в городе мертвых, где все часы остановились? Что говорил Коломбо? Он говорил, что в Венеции никто не остается, кроме тех, что пришли сюда умереть, и что воздух, как гурман, поглощает их последние вздохи. Но жив ли я еще? Кто это знает наверняка в моем случае — брошенного близнеца, особенно когда судьба потерянного брата остается загадкой? Я — абсолютный домосед. Неподвижное равновесие — вот естественное состояние клетки близнецов. Только отъезд Жана принудил меня отправиться в путь. Я должен его найти. Хотя бы для того, чтобы рассказать ему о чудесном открытии, сделанном мной после его отъезда (или благодаря его отъезду?). Чтобы восстановить связывающую нас нить, порванную было, но возобновленную, — она даже стала крепче после временного разрыва. Благодаря тому что меня принимают за него, я убедился в том, что он был здесь. Во-первых, все, кто меня узнавали, думали, что я вернулся, значит, я говорил им о своем отъезде. Но в особенности потому, что Венеция — город, который похож на него, — не мог не прогнать его, отбросить его порыв, с такой же неизбежностью, как каменная стена отражает брошенный мяч.

Но что будет со мной? Каково мое место здесь? Если Жан, верный своей склонности объезжает мир, начав с Венеции, то что я продолжаю делать здесь на этой галере? (Чудесная галера, сказать по правде, нагруженная сверх меры бархатом и золотом, подобно «Буцентавру»!)

Крупный мужчина тяжело плюхнулся на соседнее место. Он разложил на маленьком одноногом столике, выкрашенном под мрамор, весь свой арсенал туриста-писаки — почтовые открытки, конверты, набор карандашей и толстую растрепанную тетрадь, должно быть, с адресами. Он сопит и тяжело дышит, с азартом марая свои открытки. Он ругается по поводу того, что официант не подходит, что муха с упорством садится на его нос, а голубь, попрошайничает у его ног. Ругается так, что мне кажется — его почтовые открытки к родным и друзьям тоже полны ругательств и сейчас он, со злобной усмешкой, отошлет их. Я тоже умею шутить, но я из Венеции, и вообще ниоткуда, никому не пошлю открытку. Мелине? Представляю, как она с презрением и отвращением обнюхивает картонный четырехугольник, испещренный нечитаемыми знаками, смотрит на картинку с видом непредставимой страны. Мелина чувствует только презрение и ужас ко всему неизвестному ей. А больше некому! У меня нет никого, кроме Жана, — но и его я потерял. Неприятный аспект отчуждающего света — мое отталкивание от любых проявлений симпатии со стороны его знакомых, этих непарных. Я вижу, что Жан проявлял большую общительность, бросался на шею первому встречному, лишь бы убежать из нашей клетки, раз уж Софи провалила свою роль освободительницы. И пожинаю плоды этих дружб, щедро посеянных им, которые я склонен убивать в зародыше потому, что моя миссия прямо противоположна его безумию.