Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова

Действительно, в январе-феврале 1934 года он находился на даче Горького в Тессели; в мае того же года присутствовал при скоротечной и весьма таинственной болезни с летальным исходом его сына Максима. Видимо, это, как и материалы суда над бывшим главой НКВД Г. Ягодой, обвиненным в организации убийства Максима Алексеевича, дало основание Н. Берберовой, располагавшей едва ли не самым полным сводом воспоминаний современников о Горьком, поставить вопрос о подлинной роли, которую играл этот человек в доме писателя. И пусть цена признаний в суде обвиненных в двух убийствах, с учетом наших нынешних знаний об обстановке тридцатых годов, незначительна; скорее всего, убийств вообще не было. Дело не в этом. Главное в другом: сомнения о роли А. Д. Сперанского у общественности были, и если о них, несмотря на «железный занавес», стало известно Н. Берберовой в далекой Америке, то уж Булгаков в Москве тем более не мог не знать о них. Не только знать, но и соответствующим образом отреагировать на страницах романа. Для того хотя бы, чтобы вызвать непосредственную ассоциацию с прототипом Мастера.

О том, что в семье Булгакова всей этой истории придавалось значение, свидетельствует дневниковая запись Елены Сергеевны от 8 июня 1937 года:

«Какая-то чудовищная история с профессором Плетневым. В „Правде“ статья без подписи: „Профессор – насильник-садист“. Будто бы в 1934-м году принял пациентку, укусил ее за грудь, развилась какая-то неизлечимая болезнь. Пациентка его преследует. Бред»[151]. (Профессор Плетнев был в числе трех специалистов медицины, осужденных по обвинению в убийстве Горького.)

Из текста приведенной записи видно, что по крайней мере Елена Сергеевна не верила официальной версии о Плетневе как убийце. Вряд ли будет большой ошибкой считать, что ее мнение совпадало с мнением самого Булгакова.

И, наконец, еще одна запись в том же дневнике – от 10 марта 1938 года:

«Ну что за чудовище – Ягода. Но одно трудно понять – как мог Горький, такой психолог, не чувствовать – кем он окружен. Ягода, Крючков! Я помню, как М. А. раз приехал из горьковского дома (кажется, это было в 1933 году, Горький жил тогда, если не ошибаюсь, в Горках) и на мои вопросы: ну как там? что там? – отвечал: там за каждой дверью вот такое ухо! И показывал ухо с поларшина».

В этом дневниковом комментарии просматривается три заслуживающих внимания момента. Первый – тема убийства Горького продолжала привлекать внимание семьи Булгакова почти через два года после его смерти. Второй – явно выраженный элемент сомнения в существе официальной версии («Но одно трудно понять…»). Третий – эта запись является едва ли не единственным свидетельством того, что Булгаков не только состоял в переписке с Горьким, но и встречался с ним лично, причем не при случайных обстоятельствах. Учитывая характер выдвигаемой здесь концепции прочтения романа «Мастер и Маргарита», это обстоятельство играет немаловажную роль при оценке их взаимоотношений.

Но возвратимся к воландовскому гомункулу. Оказывается, эта тема разрабатывалась Горьким еще в 1905 году – заключенный в Петропавловскую крепость после событий 9 января, он за неделю вчерне написал пьесу «Дети солнца»; в конце того же года она была поставлена в Художественном театре.

В первом действии в уста главного героя профессора-химика Протасова Горький вкладывает слова: «Изучив тайны строения материи, она [химия] создаст в стеклянной колбе живое существо»; эти слова напрямую перекликаются с содержанием фразы Воланда.

Есть в том же первом действии и экзотическое словечко «гомункул»: «Всё возится со своей нелепой идеей создать гомункула». Эта фраза, по своему строению весьма сходная с воландовской, вложена в уста другого персонажа – Вагина, дающего оценку опытам Протасова.

А теперь – такой факт: 15 апреля 1937 года Булгаков присутствовал на генеральной репетиции «Детей солнца» в Камерном театре; просмотрев первое действие (то самое!), он не выдержал и ушел – «все тело чесалось от скуки» (более детально этот эпизод разбирается ниже в главе «Два автора одного театра)». И вот после этого фраза о гомункуле и была введена во вторую полную рукописную редакцию (осень 1937–1938 г.) – в предыдущей редакции в сцене полета, написанной 6 июля 1936 года, о гомункуле речь еще не шла. Причем первоначально было не «вылепить нового гомункула», как в окончательном варианте, а проще: «создать гомункула», точь-в-точь как в горьковской пьесе[152]. То есть практически повторяющая слова Вагина фраза Воланда была введена в роман под негативным впечатлением от просмотра горьковской пьесы.