Метро

Перед третьей добавкой к отчиму подошел дозорный, грузин Убилава, и что-то ему нашептал. Сухой утер лоснящиеся губы, и, не глядя на Артема, встал из-за стола. Артем через плечо проследил: вызвали к южному туннелю. Тому, который к Алексеевской и дальше в метро. Что там?

Не видно. Ушел за колонны, на пути.

Не возвращался минут десять.

— А ты нашел Полярные Зори? — промычал Кирюха.

— Что? — рассеянно переспросил Артем.

— Полярные Зори! Ты сказал, что их поймал! Нашел их? Ты же за ними ходил?

— За ними. Нашел.

— Ма, слышишь? Артем Полярные Зори нашел!

Наталья поджала губы.

— Это неправда, Кирюшенька.

— Артем! Это же правда же?

— Хватит, — велела Артему Наталья.

— А как там, Тем? Чего там в Полярных Зорях? Микробы там как?

— Сейчас, — сказал Артем. — Погоди, чувачок.

У южного края платформы Сухой стоял с мужиками, озирался на застолье: семафорил багровым лицом в багровом аварийном свете. Артем хотел к нему; стал выбираться, отсадил Кирюху, но отчим заметил, махнул ему рукой: сиди, мол, иду уже.

— Что происходит? — спросила Аня.

— Ну скажи ей, что это правда!

— Так! Ты сейчас спать у меня пойдешь!

Сухой вернулся к пиру. Сел к Артему, улыбнулся так, как будто губы растрескались и больно было их растягивать.

Кирилл от обиды на мать ковырял вилкой Прошке зажмуренный глаз. Дашка накладывала Илье Степановичу жирного бедра. Артем взял Сухого за локоть.

— Что там, дядь Саш?

— По твою душу пришли. Ну мы им, конечно, от ворот поворот.

— Орденские? От Мельника?

Аня держала нож в руке так, как будто ударить собиралась им. Артем положил пальцы на карман. Наган там был, на месте.

— Нет. С Ганзы.

— Много их? Спецназ прислали?

— Два человека. Гражданские.

— Двое всего? И что? Что говорят?

— Говорят, времени дают думать до утра. Понимают, что мой сын и все такое, — Сухой смотрел в тарелку. — Что не хотят доводить до крайности.

Артем насчет сына не стал спорить.

— И что утром?

— Введут полную блокаду станции. У нас больше ничего не станут закупать, и нам ничего продавать не будут. Комбикорм и прочее. Плюс запрет на передвижение. Говорят, с Алексеевской решили уже.

Встал Андрей, старший разведчиков. Поднял стакан.

— Тост! Мы с батькой это с твоим уже обсудили, Артемий. Со мной, товарищи, случился форс-мажор. Я влюбился. И любовь моя проживает на станции Краснопресненская. Я понял: пора. Тридцать восемь. Так что покидаю родную и любимую станцию ВДНХ и переезжаю к невесте на Ганзу. В общем, я за что? За то, чтобы каждый из нас, Артем, нашел свое место. А мое место свободно теперь — для тебя!

Артем кивнул, встал, чокнулся, сел. Зашептал Сухому:

— А мы сколько продержимся?

— Не знаю. Грибы, видишь… На свинине сколько-то. Только кормить нечем будет. Весь корм с Ганзы идет же…

— Да с каких пор Ганза вообще кормами торгует? Откуда у них-то? Их хворь не тронула, что ли?

— Комбикорм, говорю же. Не из грибов, намешано чего-то. Но порось ест, рыло не воротит, вес прибавляет хорошо.

— А свинари, что, не интересовались, чем вообще кормят? Откуда берут? Может, мы сами такое сумеем…

— Не знаю. Мы не спрашиваем. Вроде, Ганза у красных берет. По слухам. Попробовали — порось ест, ну и чего придираться, мы…

— Откуда у красных? У красных же…

— Петр Ильич! Откуда комбикорм везут, не помнишь?

— Дак с Комсомольской, по-моему. Помню, они говорили, рядом. Свежее. Хотя так себе свежее в последние-то разы.

— С Комсомольской?

Слюна притекла в рот соленая и горькая. Горло схватило спазмом, ни проглотить, ни продохнуть.

— С Комсомольской?! От красных?!

— От Ганзы…

— Какая разница.

— А что с ним не так?

— Не задаешь лишних вопросов, да? Блокада, бля?

— Мне людей надо кормить, Артем. Двести душ. Есть — и ладно. Вот будешь когда начальником станции, поймешь…

Артем встал.

— Можно?

— О! Виновник торжества! Валяй тост, Артем!

И он вытянулся во фрунт, как будто и правду собирался сказать им тост. Только пальцы воздух сжимали вместо стакана.

— Там за мной пришли люди. Якобы с Ганзы. Хотят меня забрать и увести, чтобы я не успел вам этого всего рассказать. Если не отдадите меня — говорят, введут блокаду.

Люди за столом зашикали, песня, которую затянули уже было, про подмосковные вечера, замялась. Кто-то жевал еще, но потихоньку.

— Москва — не единственный город, где люди выжили. Вчера на Полисе всем объявили, что есть другие. Скоро вам тут тоже сообщат. Считайте, я первый. Весь мир живой! Питер, Екатеринбург, Владивосток. Америка. А не слышали мы, потому что они радио глушилками давили.

Стояла тишина — гробовая. Люди слушали, остолбенев.

— Мы не должны тут жить больше. Мы можем собраться и уйти. В любой момент. Сейчас. Куда угодно. В Муроме, триста километров от Москвы всего, уже фон нормальный. Люди на поверхности живут. Это Москва мертвая, зараженная, потому что над ней боеголовки сбивали. Нам не надо тут. Нам тут нельзя. Я вам предлагаю, я вас прошу: давайте уйдем.

— Зачем? — спросили у него.

— Триста километров переться, и что там?

— Да что вы слушаете его, он с приветом же на эту тему!