Метро

Артем хотел заспорить, но Аня взяла его за руку, потянула за собой.

Правда, решил он. Вломился ночью без химзы с улицы, еще не хватало всю станцию перебудить. Точно примут за полоумного. Ничего, особой спешки нет. Пока от Полиса сюда доползет…

— Скажи только дозорным, чтобы чужих на станцию не пускали. И сверху, — он вспомнил про сгусток. — Сверху тоже чтобы никого больше. Хорошо?

— Доверься мне, — осклабился Никицка. — Чтобы я еще ради такого хоть раз проснулся!

— Ну все. А, и этого вот товарища определить надо куда-то, — Артем вспомнил на Илью Степановича. — Отчиму все объясню с утра.

Илья Степанович остался с Никицкой, похожий на брошенного пса. Но это не Артема была беда, не он этого человека приручал и не он его бросил.

Их палатка действительно была свободна. Никто на нее не позарился? Наверняка покушались уже, но Сухой отстоял. Полезно быть начальству хотя бы и пасынком.

Зажгли фонарик, поставили лампой в пол, чтобы соседей не будить. Переоделись в сухое, что было. Друг на друга голых не смотрели. Было стыдно и неловко. Сели на матрас по-турецки.

— Выпить осталось? — шепотом спросил Артем. — У тебя было.

— Осталось. Я докупала, — шепотом ответила Аня.

— Дай?

Пили по очереди, прикладываясь к сколотому горлышку. Брага была скверная, со злым духом, со взвесью на дне — но исправная. Отвинчивала вкрученную в плечи голову, ослабляла привычную уже судорогу в спине, в руках, в душе.

— Я поняла, что без тебя не могу.

— Иди сюда.

— Правда. Я попробовала.

Артем сделал большой глоток — не влезло в горло, ожгло гортань, закашлялся.

— После нашего разговора… в Полисе. Меня папаша твой отправил на Комсомольскую. Патроны красным подарить. Чтобы бунт… Там голодающие… Восстали. И… Я к ним туда попал случайно. К красным. Мы — все. Тысяч, не знаю сколько, народу. И их — из пулеметов. Мне там… Женщина какая-то… Меня попросила сына подержать. Лет пяти-шести. Я взял его на руки. Ее убило. И я подумал тогда: нам с тобой придется этого мальчика усыновить. И через минуту его тоже.

Аня забрала у него бутылку. Глаза у нее блестели.

— У тебя руки холодные.

— У тебя губы холодные.

Пили молча, по очереди.

— Мы теперь тут будем жить?

— Я им должен рассказать всем. Сухому. Всем. Нашим. Завтра. Спокойно. Первым, пока им другие все по-своему не рассказали.

— Думаешь, они тебе поверят? Они никуда не пойдут, Артем.

— Посмотрим.

— Прости.

— Нет. Не надо. Это я… Я.

— У тебя даже язык холодный.

— Зато у меня сердце горячее. А ты вся в мурашках.

— Давай сюда свое сердце. Хочу согреться.

* * *

Проснулись поздно — и одновременно.

Наконец оделся в обычное: свитер, вытертые джинсы — вместо постылого официантского костюма. Сунул ноги в калоши. Подождал, пока Аня оденется.

Выползли из палатки — улыбаясь. Соседские тетки глядели на них с осуждением и завистью. Мужики предлагали угоститься куревом. Артем поблагодарил, взял.

— А где Сухой? — спросил он у случившейся Дашки-Шубы.

— Сюрприз тебе готовит. Ты что ж, облысел, что ли? Говорили тебе!

— Где?

— В свинарнике.

К отчиму пошли вместе.

Хлев находился в туннельном тупике. Дошли до конца станции, здороваясь со всеми. Как на привидение на него смотрели. И на Аню — как на героя.

— Там он, твой! Порося режет! — махнула в дальний конец загона Айгуль.

Сперло дыханье.

Пошли мимо протянутых через прутья мокрых розовых пятаков. Толкались у корыт подростки. Ревели кабаны. Хоркали огромные матки с бесцветными ресницами, утыканные каждая десятком пищащих крохотных поросят.

Сухой, в резиновых ботфортах, ходил в загоне между годовалых кабанчиков. Рядом стоял свиной бригадир, Петр Ильич, пояснял.

— Этого не бери, Алексанлексеич. Этот хворал, горьковато будет. Вон этого, резвого советую. Прошка. Иди сюда, Прошка. Ты бы раньше сказал, Алексанлексеич. Их бы за сутки не кормить надо.

— Ну… И у меня нежданно… — не видя Артема, говорил Сухой. — Вернулся сын. Я-то боялся, все. Ни слуху, ни духу. А он живой. И с женой. Помирились, кажется. Радость. Ладно, давай Прошку твоего.

— Проша… Прошенька. Иди сюда. Вот как его теперь выманишь, заразу эту? Ему бы поголодать чутка, сам бы вышел за кормом. А тут… Не, не тащи его. Свинья насилия не любит. Дай, есть способ.

Артем встал, не доходя. Смотрел на Сухого. В глазах щипало. От смрада?

Сухой отступил, разрешил специалисту. Бригадир снял с крюка жестяное пустое ведро и надел его Прошке на голову. Порось остолбенел сначала, захрюкал вопросительно, потом начал пятиться задом. Тогда Петр Ильич взял его за хвост и, подтаскивая, стал задом наперед направлять к выходу из загона.

— Других держи, главное дело.

— А никто и не лезет.

Прошка, глядя в ведро, стал послушным. Через хвост им руля, вывели из загона в два счета. Сняли ведро. Петр Ильич почесал порося за ушами, а потом ловко сунул ему в приоткрывшийся от удовольствия рот веревочную петлю, за клыки подальше просунул и над долгим рылом ее сверху затянул. Привязал веревкой к столбику, к опоре загонной ограды. Артем за этим не наблюдал: сто раз видел и сам делал. Смотрел на Сухого.

Тот наконец обернулся.

— О! Проснулись!

Подошел, обнялись.

— Анечка. С возвращением.

— Ты как, дядь Саш?