Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену

Италоязычные солдаты, напротив, были позиционированы далеко, на Восточном фронте, и теперь реорганизованы в дополнительные батальоны. После подписания перемирия с Россией в конце 1917 г. и последующего Брест-Литовского мира, Австро-Венгрия и Германия, победившие на Восточном фронте, заняли многие российские территории. Многие войска, действовавшие на этой территории, были переброшены в другие районы, но значительная часть итальянских контингентов осталась охранять обширные оккупированные земли[217]. Однако в последний год войны имперской армии после понесенных огромных потерь становилось всё труднее проводить последовательную политику в отношении национальностей в различных военных формированиях. Замены производились только исходя из непосредственных потребностей, с использованием имеющихся солдат, независимо от их языка или географического происхождения[218].

В записях солдат часто встречаются упоминания об ухудшении ситуации после 24 мая 1915 г. Уже упомянутый Марио Раффаэлли в своих записках назвал вступление Италии в войну «огромным камнем преткновения». «Италия стала для нас погибелью, с нами обращались как с животными», — таков был синтез новой ситуации[219]. Еще более откровенен в своих воспоминаниях Альфонсо Томази, подчеркнувший ухудшение отношения к италоязычным солдатам, которое и раньше было дискриминационным: «Австрийцы всегда относились к нам с презрением, но в те дни это выглядело как яростная ненависть. И почему? Италия объявила войну Австрии и мы оказались виноватыми. <…> „Тьфу“, означая „плевок“, было самым частым словом, которое они бросали нам»[220].

Знаменательна также история Эутимио Гуттерера, раненного на галицийском фронте как раз в тот момент, когда Италия вступила в войну. В конце мая 1915 г. он находился в больнице в Вене, где его оскорбила одна монахиня. Причина была столь же проста, сколь и горька для солдата, честно выполнявшего свой долг: «Итальянцы пошли против нас, и поэтому будьте вы прокляты!». «Я горько смеялся, — комментирует Гуттерер, — видя эту святую женщину с огромным распятием, висящим у нее на шее, и кричавшие эти слова усталому, голодному, израненному существу!»[221]

На страницах своей автобиографии Джузеппе Мазера, фермер из Безенелло, реконструировал типичную судьбу австрийского итальянца, отправленного на Восточный фронт после вхождения Италии в войну. Мазеру ранили на Итальянском фронте уже в июле 1915 г. и после нескольких месяцев пребывания в госпитале и реабилитации перевели на восток. Во время поездки сразу стало очевидным деспотичное отношение офицеров к итальянцам. Лейтенант называл их «свиньями или животными», на них смотрели как на «мятежных и недисциплинированных», держа под строгим контролем других вооруженных солдат, которых Мазера иронично назвал «ангелами-хранителями со штыками»[222]. Удаление с Итальянского фронта переживалась как унижение, что сказывалось не только на моральном состоянии солдат, но и на настроении в тылу. Сельское население (его те же австрийские власти всё еще считали относительно лояльным) было поражено такими новостями и уязвлено осознанием того, что все их земляки считаются, без исключения, предателями[223].

Перераспределенные небольшими группками в многочисленных полках, италоязычные солдаты оказывались всё более изолированными и разделенными. В их дневниках часто встречаются упоминания об этом состоянии растущей изоляции и о душевном дискомфорте, который возникал после того, как к плохому обращению и явному презрению добавлялась невозможность адекватного ежедневного общения с земляками. Таким образом, условия становились неблагоприятными для психологической и моральной устойчивости солдат, неспособных выстроить минимальные пространства социальности и развить связи с товарищами, необходимые для военной деятельности. Анджело Раффаэлли оказался в схожем состоянии изоляции в военном госпитале в Шопроне (Венгрия), где после пережитого на фронте он, наконец, «хорошо устроился с питанием и хорошо спал, но чувствовал себя ужасно, так как все вокруг говорили только по-немецки и по-венгерски»[224].