Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену

В иных случаях происходило постепенное отдаление от империи, но это не обязательно приводило к дезертирству. Записки Эмилио Фузари, написанные предположительно в январе 1917 г. в госпитале в Вене, представляют собой «крещендо» оскорблений в адрес «немецких дураков», то есть офицеров — «невежественных диких идиотов», «слепых и жестоких» людей, которых Фузари проклинал вместе со всей «немецкой расой»[259]. Однако на обвинения в свой адрес он демонстрирует фатализм и покорность: «Ничего страшного!», «Терпение!»[260], и готовность подчиниться властям. Как только Фузари прибыл в Галицию, в августе 1914 г., он получил ранение — после первоначального лечения это позволило ему вернуться домой на три недели для полного выздоровления. Накануне возвращения на фронт он всерьез задумался о том, чтобы не возвращаться в казарму: «Единственной моей мыслью было убраться подальше за эти горы, не из-за страха, что снова придется участвовать в опасностях, а больше: чтобы не слышать, как эти бессердечные варвары боготворят свой невежественный патриотизм, и не видеть, что они делают с нами, итальянцами». Однако он отказался от планов дезертировать. Фузари сел на поезд, который из родного города, Мори, доставлял его в Тренто, где, как только он вышел на станции, увидел «великого Данте, второго отца нашей нации[261] — ради него я пошел бы на жертвы и даже отдал бы жизнь, но не ради этих негодяев, считающих нас не защитниками, а предателями…»[262].

После первых месяцев войны и последующего сокращения числа кадровых офицеров драматический характер приобрела языковая проблема. С годами ситуация еще более ухудшилась, когда растущие трудности с заполнением огромных потерь в различных военных формированиях привели к дальнейшему смешению национальностей. В результате количество языков, на которых говорили в одном полку, увеличилось, и в одной роте можно было встретить восемь различных идиом — неуправляемая ситуация для любого офицера[263]. Наличие разных языков при офицерах, не способных адекватно понимать своих подчиненных, приводило к ситуациям существенной некоммуникабельности с катастрофическими результатами с военной точки зрения. Свидетельства офицеров и солдат дают нам картины, отмеченные вавилонским хаосом в телефонной или радиосвязи, а также во время операций, о чем свидетельствует, в частности, лейтенант, по словам которого в его подразделении в пылу боя люди сумбурно переговаривались друг с другом на хорватском, немецком, венгерском и «венском» языках, что затрудняло согласованные действия. При таких условиях эпизоды «дружественного огня» становились всё более вероятными. В ряде случаев возникали гротескные ситуации. Так, в 29-й пехотной бригаде лишь немногие офицеры владели венгерским и словацким языками, двумя полковыми языками, поэтому немецкоговорящий капитан общался со своими солдатами на английском, пользуясь миграционным прошлым тех, кто до войны работал в США[264].

Трудности понимания и общения также часто отмечены в записках итальянцев. Эрмете Бонапаче, служивший в тирольском батальоне фельдъегерей, писал в своем дневнике, как даже в присутствии и немецких, и итальянских солдат офицеры говорили исключительно по-немецки[265]. Идентичен опыт Джузеппе Скараццини, который присутствовал на выступлении полковника полностью на немецком языке, не понимая ни слова[266]. Его свидетельство обогащено еще одним мотивом — рассказом об отношениях италоязычных солдат с капелланом полка, важной фигурой для поддержания морального духа солдат, в значительной степени преданных вере: капеллан, не зная итальянского языка, исповедовал их с помощью словаря[267].

Помимо негативных оперативных последствий, отсутствие должной связи не позволяло офицерам оказывать моральное влияние на солдат для поднятия их духа и мотивации. Практика «сокращения» итальянских дивизий, распределение солдат по множеству формирований, говорящих на других языках, усугубила проблему непонимания. Изолирование итальянцев, атмосфера подозрительности, невозможность чувствовать себя частью группы, сплоченной и единой общины становились наилучшими условиями для роста дезертирства[268]. В таких условиях невозможно было развить «эмоциональную связь» между солдатами и офицерами и наполнить органичным содержанием «окопную семью» — а это элементы, которые Агостино Джемелли[269] в своем известном очерке по «психологии окопа» считал решающими в обеспечении сопротивления боевой группы. Даже генерал Конрад фон Хётцендорф в отчете о дезертирстве в Тироле в сентябре 1917 г. отмечал ухудшение морального состояния, что неизбежно сказывалось на солдатах, размещенных в отрядах, где говорили на чужом для них языке, и, возможно, отдавали под командование офицера, вовсе не знавшего их языка[270]. Тем не менее, и он не учитывал это для итальянцев, намеренно направленных в подразделения других национальностей, и продолжал навязчиво объяснять рост дезертирства отсутствием у них патриотизма.