«Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)

Очевидно, концепция эта в окончательном виде сложилась у Тютчева к 1849 г., когда он начал делать наброски к трактату, где предполагал исчерпывающим образом изложить свои историософские взгляды. Это время, как уже говорилось, оказалось переломным для Тютчева во всех его ипостасях — человека, поэта, мыслителя. В нем вновь возродился интерес к жизни, уснувшая было «способность полного и искреннего приобщения к чисто литературному наслаждению»[106] вновь открывает ему дорогу к творчеству. Толчком этому, несомненно, послужили события «рокового» 1848 г.: волна революций, захлестнувшая Европу, разбилась на мелкие брызги у границ «утеса-великана» — России. Для Тютчева это было еще одним подтверждением его концепции России — законодательницы права и порядка на основах доброй воли, любви и свободы. Для Тютчева-политика, «верноподданного России» это не так уж мало, но достаточно ли этого было для Тютчева-человека и поэта, чтобы повернуть его лицом к жизни? Ведь одна державно-государственная мощь страны, любовь к Великой России не могут перевернуть душу человека, потому что они не в силах добраться до самых ее основ, до ее дна. Что-то должно было произойти внутри поэта, а не вне его, в мире чувства — но не в мире мысли.

Сам Федор Иванович ничего об этом не говорит. Но его поэзия — нового творческого периода — может о многом порассказать. О том, что в Тютчеве совершился духовный переворот, произошло его открытие России — не политической, не великодержавной, но той России, которая у каждого своя, не похожая на другие. Россия «бедных селений», «безлюдного, безымянного» края, «незамеченной земли» и «скудной природы». «Край родной долготерпенья» и «смиренная нагота» отныне вошли в душу поэта, став другой, не менее важной ипостасью Великой России — хранительницы мира и свободы. Это открытие случилось летом 1849 г. в родовом имении Тютчевых Овстуге Орловской губернии — в срединной русской земле. До этого Федор Иванович был в Овстуге после возвращения из Германии лишь один раз — в 1846 г. Но тогда его душа была еще мертва для жизни, она не смогла впитать в себя обаяния «смиренной наготы», не смогла найти наслаждения в неброской и неяркой, скрытой от поверхностного взгляда значительности жизни тех краев. В письме жене он тогда написал: «…в первые мгновения по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший… Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки».[107] Открытия родины не произошло. Через год Тютчев напишет эти полные смертной тоски и томления жизнью слова: «Я отжил свой век…»

И вот теперь, три года спустя после тогдашнего почти что бегства из Овстуга 1846 г., Федор Иванович снова здесь — на этот раз с женой. Она-то и проливает немного света на ту поездку в письме к брату: «Мы находимся здесь с 7/19 июня и в полной мере наслаждаемся жизнью среди полей и лесов… Ничто не мешает нам чувствовать себя обитателями некой печальной планеты, которая вам, прочим обитателям Земли, неизвестна. И самое невероятное, что вот уже пять недель мой несчастный муж прозябает на этой мирной и тусклой планете, — это он-то, столь страстный любитель газет, новостей и треволнений! Что вы думаете об этой аномалии?».[108] Это действительно странно для Тютчева, который даже самое короткое время не мог оставаться «в глуши», не будучи в центре политического мира. Позже он хотя и старался как можно чаще наведываться в Овстуг, но жил там каждый раз не более двух недель: его гнала оттуда прочь тревога за состояние дел в мире политики, жажда движений, перемен и впечатлений, желание личного участия в свершающейся истории.