Между Азией и Европой. От Ивана III до Бориса Годунова

Большинство авторов, писавших об Иване IV, тоже делили его словно бы надвое: на «хорошего царя» вплоть до начала 1560-х годов и «плохого царя» второй половины правления. Но читать про Годунова еще интереснее – в зависимости от источника получаются два непохожих и даже контрастирующих персонажа: черный злодей и светлый ангел. Многочисленные попытки историков вывести нечто промежуточное обычно заканчиваются тем, что Бориса всё же размещают по ту или по эту сторону Добра и Зла, причем оценка определяется совершенно конкретным критерием, о котором мы подробно поговорим. Мне тоже придется сделать выбор между двумя этими партиями, «годуновской» и «антигодуновской», но сначала нужно изложить обе точки зрения.

«Зять палача и сам в душе палач»

Так называет Бориса Годунова пушкинский персонаж Василий Шуйский, напоминая собеседнику о том, что претендент на трон вышел из опричников и был зятем душегуба Малюты Скуратова.

Самый сильный аргумент в пользу версии об изначальном злодействе Годунова, конечно, заключается в его головокружительной карьере «из грязи в князи», из безвестности во всероссийские самодержцы. В истории есть два способа подобного восхождения: либо через военные триумфы («наполеоновский путь»), либо через дворцовые интриги («византийский путь»), причем второй невозможен без коварства, вероломства и физического устранения «живых препятствий».

Годуновские недоброжелатели говорят: если в летописях и воспоминаниях о зверствах «кромешников» (мрачный каламбур эпохи, обыгрывавший синонимы «опричь» и «кроме») не встречается имя Бориса, это вовсе не значит, что он не участвовал в убийствах и казнях. Известно, что Грозный связывал обязательной кровавой порукой всех своих приближенных – просто хитрый и дальновидный Годунов не лез в «первые ученики». Это весьма вероятное предположение, особенно с учетом того, что юный опричник уже состоял при особе государя в 1570–1571 годах, когда шла самая массовая и жестокая волна репрессий.

Подобное участие или соучастие в преступлениях еще можно счесть подневольным, однако в последующие годы многие, кто оказывался на пути Бориса к власти или создавал для этой власти угрозу, как-то очень кстати «приказывали долго жить», и часто это происходило при сомнительных обстоятельствах.

Список политических убийств, которые приписывались Годунову современниками и потомками, длинен.

Во-первых, многим показалась подозрительной смерть Ивана Грозного. Поговаривали, что в последние дни царь охладел к своему любимцу и у того над головой сгущались тучи. Симптомы скоропостижной кончины государя наводили на мысль о яде. Во всяком случае, эта смерть была Годунову чрезвычайно выгодна: как шурин нового царя он сразу стал одним из важнейших лиц государства.

Начинается борьба за верховенство, в которой Борису противостоят сильные соперники. О том, как происходила эта непростая и небескровная схватка, будет рассказано чуть позднее, но главный из царских «опекунов» Никита Романов почти сразу тяжело заболел и затем умер – враги говорили, что его опоил зельем Борис, втершийся к боярину в доверие.

Непримирые годуновские оппоненты Шуйские, Иван Петрович и Андрей Иванович, став жертвами искусной придворной интриги, были не казнены, а всего лишь посажены в заточение, однако оба очень быстро – кстати для Бориса – скончались. Ходили упорные (и правдоподобные) слухи, что первого удушили угарным газом, а второго удавили.

Слева – мудрый правитель. Справа – несомненный злодей

Если верно, что Годунов задолго до смерти бездетного Федора начал примериваться к царскому венцу, то сначала нужно было расчистить дорогу к трону, избавившись от возможных претендентов. Таковых было двое, и оба – дети.

В Риге жила Мария Старицкая, дочь злосчастного Владимира Старицкого и правнучка Ивана III, вдова незадолго перед тем умершего ливонского короля Магнуса. С точки зрения престолонаследия опасность представляла не столько Мария Владимировна, сколько ее маленькая дочь Евдокия, в жилах которой текла кровь русских и датских государей. Мать и дочь жили в Риге, на попечении польского короля, и, если бы в Москве произошел династический кризис, вполне могли быть использованы Речью Посполитой для предъявления претензий на престол.