Между двух мужей

– Вас я не знаю, – звонко сказала она, кивнув мне стриженой головкой. – Вы кто?

– Следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры, – не моргнув глазом, соврала я.

– А у нас уже был один следователь, – похвасталась Аленка.

– Высокий, сутулый, с маленькими глазенками? Курочкин?

– Ага.

– Это – так… Не следователь, а недоразумение! Он у меня в подчинении. Ученик еще.

– Такой старый – и ученик?

– Второгодник, – отрезала я.

– А-а-а…

Аленка сразу же потеряла интерес к следователю-двоечнику. Сама она, наверное, была отличницей.

– Проходите, – отошла она в сторону. – Я только что из школы пришла, у нас там шахматная секция – каникулы… А папки с Горгошей нету, папа в командировке, а она на работе.

– Папы с… кем?

– Горгошей. Это папкина жена, я ее так зову – Горгоша. Сама придумала! А она и не обижается даже вовсе.

– А почему – Горгоша? – Признаться, образ Илоны никак не сочетался в моем воображении с этим грозным именем.

– А вы про горгону Медузу слышали? Которая одним взглядом людей в камень обращала?

– Это из мифов Древней Греции? – уточнила я. – Слышала, конечно!

– Ну вот, это про нее. Почти. Как посмотрит – ух! Больше и говорить ничего не надо. И так все ясно. И папка перед нею на цыпочках ходит, если что-то натворит. И я. Строгая-я!

Аленка уже провела меня в огромную, по площади – чуть меньше стадиона, комнату, обставленную с безусловной, но не бьющей в глаза роскошью, и уселась в кресло, поджав под себя босые ноги. Мне она предложила стул с витиеватой, грациозно выгнутой спинкой.

– Аленка, – я с первой же минуты начала обращаться к девчушке так запросто, и та совсем за это не сердилась, – а почему ты говоришь про Горгошу: «папкина жена»? Разве она не твоя мама?

Аленка покрутила головой.

– Моя мама далеко. Я ее уже лет сто не видела.

– Вот как? Почему?

– А она меня бросила! Пришла со мной к папке и подбросила, как котенка. Он сначала перепугался-а! А потом признался во всем Горгоше, и она его поняла и простила. Видали? Она такая!

Можно было предположить, что речь идет о какой-то тщательно оберегаемой семейной тайне, но легкомысленная Аленка, как видно, была не слишком надежной хранительницей подобных тайн. Она как будто даже ждала, когда зададут наводящие вопросы.

За мной дело не стало.

– Расскажешь, Аленка?

Конечно, она рассказала! Но ее рассказ был обильно пересыпан таким количеством эмоций, молодежных жаргонных словечек и сдобрен выразительной мимикой, что я изложу его в своем, более спокойном пересказе.

* * *

Аленкин папа был умным приятным мужчиной и крупным удачливым руководителем – довольно редкое сочетание, если разобраться. Высокий, худощавый, русоволосый (девочка показала семейное фото – можно было сделать вывод, что старшая дочь, Марина, пошла в отца, хотя и не унаследовала его обаяния), Петр Назарович умел нравиться женщинам. Именно нравиться – потому что ни у кого из окружающих не было никаких оснований утверждать, будто Петр Ильинский пошаливает на стороне.

– Нагулялся уже, – шептались его многочисленные секретарши-референтки, собираясь попить кофе с домашней выпечкой в одном из кабинетов. – Женился-то поздно, сколько ему тогда, за тридцать уже было?

– Далеко за тридцать.

– Зато какую фифу себе отхватил, видали? Потрясающая баба, ей бы на подиум!

– Может быть, она ему долго «динамо» крутила?

– Это такому-то мужику?!

Подобные разговоры продолжались года полтора. Пишбарышни, склонив друг к другу головки с завитыми челочками, за это время всесторонне обсудили достоинства и недостатки действительно необыкновенно красивой и ухоженной жены Петра Назаровича – и замолчали. Потому что сплетничать о счастливых людях не очень-то интересно. А они были счастливы, Петр Ильинский, его Илона Прекрасная и дочка Мариночка – девочка родилась на втором году брака. Свое семейное счастье начальник тщательно оберегал, так что у сплетниц не было ни малейшего повода для злорадства.

Лет пять продолжалась эта чужая идиллия, а на шестой год этого брака, летом, в приемной появилась разбитная бабенка в цветастом сарафане и чудовищной шляпе с огромным искусственным пионом сбоку. Впрочем, шляпу она скоро сняла – и востроглазой секретарше стало ясно, что, во-первых, вытравленные пергидролем светлые волосы посетительницы вульгарно почернели у корней, а во-вторых, женщина была очень, просто до неприличия молода – лет двадцати от силы. Вздернув облупленный от загара носик, эта безвкусно одетая барышня громко спросила:

– Назарыч у себя?

– У себя. Но вам, девушка, это обстоятельство ничем не поможет. У Петра Назаровича неприемный день.

– Ну, это для другого кого-то неприемный, – почти выкрикнула незнакомка. – Меня-то он примет! Иначе я такое тут устрою!

Она выпятила бедро и поправила пальчиком с облупленным маникюром упавший ей на глаза желтый завиток волос. А затем пошарила рукой где-то у себя за спиной и выставила, почти вытолкнула перед собой маленькую девочку в ситцевом платье, с вымазанной шоколадом мордашкой. Девчушке было года два-три, и отдаленное сходство с нахальной гражданкой позволяло думать, что перед вами – мать и дочь.