Между львом и лилией

Пристав проверил, хорошо ли связаны мои руки, и повел меня туда, где я уже успел провести неделю – в подвал ратуши, где находилась местная тюрьма – центральная сторожка, из которой три двери вели в камеры; про другие не знаю, а моя имела земляной пол с брошенной в углу охапкой гнилой соломы, а также старой бочки в другом углу, которой я пользовался для отправления естественных надобностей. Других арестантов в камере не было, зато были клопы и блохи, поедом евшие меня с утра до вечера. Кормили дважды в день, утром и вечером. Обычно давали кусок заплесневелого хлеба и небольшой кувшин воды, так что есть хотелось постоянно. В двери было небольшое отверстие, через которое проникал свет из сторожки. Раз в три дня, мне разрешали вынести бочку из камеры и вылить ее в специальную яму за ратушей – естественно, происходило это под конвоем двух вооруженных стражей. Впрочем, убежать я может быть и смог, но куда? Сосед по камере в первые три дня моего пребывания в этом благословенном месте рассказал, что он переехал из Бремена в американские колонии, согласившись на добровольную семилетнюю кабалу. А когда попытался бежать, его схватили местные плантаторы-англичане и привезли обратно в Монокаси; после чего и его приговорили к пятидесяти ударам плетьми, а кабальный долг вырос на сумму вознаграждения за его поимку, его содержания в тюрьме, и оплату «труда» палача. После экзекуции, его привели всего в крови и бросили на пол камеры. Я разделил с ним хлеб и воду – ему ни того, ни другого не дали – но ночью он отдал Богу душу. Труп заставили вынести меня. Я выкопал ему могилу за церковной оградой и вернулся на место, причем друг Клингбайля Меркель, пришедший удостовериться в смерти несчастного, ворчал вполголоса, что этот Майер остался ему должен немалую сумму, и кто ему ее теперь возместит?

После вынесения приговора, я зарылся в вонючую труху и впервые с детства беззвучно заплакал – эх, почему я не подождал и не поехал тогда в Россию?

Родился я в городе Фрибурге, что в Брисгау[40], в семье католиков, бежавших после Реформации из ставшего протестантским Штутгарта, где мои предки были, по словам отца, «большими людьми». Семья сперва жила в Вайле, католическом городке недалеко от Кальва, а дед переехал во Фрибург, где и занялся торговлей. Его дело продолжали мой отец и мой старший брат, а четырех других сыновей родители, как обычно, отдали в обучение. Я попал к Манфреду Фаренбаху, оружейнику в соседнем Зельбахе.

Поселили меня вместе с другими учениками в неотапливаемом хлеву, а готовить приходилось для себя самих – нам выдавали ежедневно пиво, хлеб – часто заплесневелый, и овощи – зимой мороженые, летом гнилые. Изредка, по праздникам, добавлялось немного требухи. Из всего этого мы варили похлебку похожую на помои. Впрочем и ее получалось мало, и нам все время хотелось есть. В круг обязанностей самых младших из нас входила забота о животных и выпас по очереди коров, по два-три дня в неделю. Ученики постарше освобождались от этих работ, они занимались изготовлением подков, молотков, кос и других кузнечных изделий, которые шли на продажу во Фрибург, Вальдкирх, и в другие города и деревни. В оставшееся от работы время герр Фаренбах обучал нас премудростям кузнечного дела, причем метод его был весьма прост – он показывал, как надо было делать тот или иной предмет, и если у тебя не получалось повторить, то побои были обеспечены. Впрочем, часто доставалось и без повода, а уйти было можно, но куда? Дома меня никто уже не ждал, а новое место найти было трудно.

Я достаточно быстро схватывал его науку, так что меня ни он, ни его сыновья били редко. Но стоило мне как-то раз сделать предложение по усовершенствованию метода изготовления стволов, как по приказу герра Фаренбаха его сыновья вывели меня на мороз, сорвали с меня всю одежду, и начали избивать ногами и кулаками, после чего привязали к колодезному журавлю и оставили на холоде.

И тут я вдруг услышал голос:

– За что тебя так?

Я увидел Фридолина Фаренбаха, старшего брата Манфреда, который считался лучшим оружейником в округе – его мушкеты славились по всей долине Рейна. Но к нему было практически невозможно устроиться учеником. Сдерживая изо всех сил всхлипы, я рассказал ему, за что меня наказали. Фридолин неожиданно улыбнулся мне и пошел к Манфреду, и через несколько минут Манфред отвязал меня и сообщил, что отдает меня брату – «пусть он занимается твоим воспитанием, неблагодарная свинья».

У моего нового мастера было всего три ученика, и жили мы в одной из комнат дома наставника, в которой хоть и не было камина, но было довольно-таки тепло. Если у Манфреда нам давали крупу вперемешку с мышиным пометом, и порой требуху, из которых мы варили похлебку, то у Фридолина готовила его дочь, толстенькая девочка с заячьей губой по имени Хильтруд. Еда была вкусная. По воскресеньям и праздникам, кроме, конечно, поста, мы ели даже мясо.