Между львом и лилией

Вместо этого, меня в то же лето повезли в замок Кэмпбелл, что в Клакманшире, знакомиться с моим будущим мужем. На роскошном приеме я решила показать свой характер, и заявила, что пока Ранальда не выпустят из Инвернесской тюрьмы, а земли их не вернут, я отказываюсь породниться с семьей, подло нажившейся на горе других. Конечно, после этого желающих на мне жениться практически не стало, и последующей весной, в самом начале навигации, меня отправили к кузине моей матери в далекую Виргинию.

Так что и в Шотландии меня, наверное, не ждало ничего хорошего. Впрочем, отец меня действительно любил, и я надеялась, что он позволит мне поселиться в одном из наших имений, как можно дальше от Флоорса и от мачехи.

В Мэриленд меня тетя Ребекка отправила к Горацию Шарпу, тамошнему губернатору и другу дяди Роберта, мужа тети Ребекки. Дядя Гораций был весьма мил, но все время занят, и я отпросилась у него совершить вояж по его колонии. Он послал со мной свою сестру Мейбел и четырех вооруженных слуг. Мы успели побывать и в Балтиморе, и в Городе Святой Мэри, и в Джорджтауне, но когда я заикнулась про Монокаси, мисс Шарп отказалась туда ехать, сказав, что там только невежи-немцы, а «людей нашего класса» нет вовсе. Но я так горячо умоляла ее, что та сжалилась и отпустила меня туда с одним из слуг – пожилым ирландцем по имени Джеймс.

В Монокаси же мне хотелось попасть только потому, что Томми мне тогда рассказал, что пойдет туда в надежде найти работу. Но действительность оказалась даже хуже, чем мне говорила мисс Шарп – в поселке были церковь, ратуша, куча немецких домов, и больше ничего. И когда я спрашивала про Томми Робинсона, никто про такого даже не слыхивал.

К моему счастью, в одном из домов был своего рода постоялый двор, и для меня выделили лучшую его комнату – по цене, по которой в Эдинбурге можно было поселиться в лучшей его гостинице, но с клопами, мухами, и прочими «прелестями» жизни в этом медвежьем угле. В соседней комнате поселился Джеймс, а кормили нас – на завтрак, обед, и ужин – огромным количеством немецкой кислой капусты (б-р-р-р!) с мясом и сосисками.

Да, подумала я, пора возвращаться. Но все-таки обратилась к мэру сего недоразумения, а тот послал меня к некоему герру Меркелю. Последний напомнил мне свинью в немецком сюртуке – от него примерно так же пахло, а выражение его лица было весьма неприятным. Но узнав, что я – родственница губернатора Виргинии и гостья губернатора Мэриленда, спесь мгновенно слетела с его лица, которое сразу же приобрело умильное выражение и стало, наверное, даже гаже, чем было до того. Он попросил меня описать «этого Робинсона» и, подумав, сказал со своим жутким немецким акцентом:

– Тут был один, по фамилии Вильсон, который подходит под ваше описание. Но он ушел недавно с Эбенезером Скрэнтоном, главным скаутом у генерала Брэддока и майора Вашингтона. Куда, не знаю, простите меня, гнэдигес фройляйн[43]…

– Вы имеете в виду майорa Джорджа Вашингтона?

– Именно, гнэдигес фройляйн, именно этого молодого и перспективного виргинского военачальника.

Джордж Вашингтон… Тот самый, за которого меня первоначально сватала тетя Ребекка. Гнусный, злобный, самонадеянный – но, надо отдать ему должное, небесталанный. И почему с ним так носится дядя Роберт? В любом случае, после первого скандала с Томми, помолвка была, к моему несказанному удовольствию, расторгнута, но вот кого я видеть точно не хочу, так это «Джорджи-Порджи» – именно так назвал его тогда Томми.

А Томми я, увы, наверное, больше не увижу – не следовать же мне за армией этого Брэддока. Да еще неизвестно, этот Вильсон – мой Томми или кто-то другой. Ладно, переночую здесь еще ночь, а завтра с утра вернусь поближе к цивилизации…

Как Америка стала русской

Век XVII для России стал веком тяжких испытаний. «Бунташный век» – называли его современники. Действительно, он начался Великой Смутой и закончился Стрелецкими бунтами. А еще были Соляной и Медный бунт, разгул воровского атамана Степана Разина, и другие мятежи, коим несть числа.

Но удивительно – именно в XVII веке территория России росла с каждым годом, и вскоре границы страны достигли «Теплого моря» – так тогда называли Тихий океан. Россия шла «навстречь Солнцу». Шли казачьи ватаги и отряды государевых стрельцов. Шли они в поисках ясака, который заставляли платить местные народы, приводили под высокую государеву руку. Мягкая рухлядь – шкурки соболей, куниц и бобров – позарез нужны были стране, которая с большим трудом приходила в себя после Великой Смуты. Шкурки соболей в тогдашней Европе стоили дорого. Ими платили жалование наемникам, служившим в войске русских царей, на них закупали новинки тогдашней военной техники, ими давали взятки дипломатам и политикам, которые вели переговоры с «дикой Московией». Мягкая рухлядь стала своего рода валютой, и требовалось ее с каждым годом все больше и больше.