Между львом и лилией

Посреди деревни были врыты в землю три столба. К каждому из них привязан голый бледнолицый – к правому – Скрэнтон, к среднему – Грант, который посреди индейцев впервые не казался гигантом (хотя, если честно, те странные белые, которые повязали нас, размерами от сасквеханноков отличались мало). А на левом, притороченный крепкими кожаными ремнями, висел ваш покорный слуга, Томас Форрестер… Ну, скажем, Вильсон собственной персоной.

Нечто подобное тому, что сейчас происходило с нами, я уже успел повидать, только в деревеньке ленапе, севернее этих мест. Произошло это после того, как на них напали мохоки. Ленапе вышли из схватки победителями, и двух оставшихся в живых мохоков они точно так же привязали к столбам, а затем дали свободу своим женщинам.

Я, как назло, прибыл в Туманараминг (так именовалась сия метрополия) в тот самый момент, когда то, что осталось от второго мохока, кричало и извивалось от боли, а первый, обугленный, уже валялся перед столбом. Так что, похоже, и мне предстоит та же участь. Впрочем, после всего, что со мной произошло, за жизнь я не очень-то и цеплялся, и единственное, о чем я молил Господа (что я, если уж по совести, делал слишком редко) – это встретить свою кончину достойно.

Здесь, как и у ленапе, главными мучителями были женщины. Первым принялись за Скрэнтона, но не прошло и десяти минут, как его – после того, как ему прижгли гениталии – скрутила судорога, и я сказал по сасквеханнокски:

– Сердце. Уже не жилец.

Седовласая женщина, заправлявшая пытками, странно посмотрела на меня, и я подумал, что где-то я ее уже видел. Это для тех, кто с индейцами незнаком, они все на одно лицо. На самом же деле различия даже среди одного племени весьма и весьма существенные. Дама, похоже, была ранее красивой, но старость, возможно, преждевременная, и крупные оспины на лице превратили ее в страшную мегеру.

Тем временем Скрэнтон перестал дергаться и поник на своих ремнях. Его отвязали, и один из воинов, подойдя поближе, снял с него скальп, после чего – похоже, на всякий случай – перерезал глотку и пнул труп ногой, прежде чем вернуться в круг зрителей.

Следующим был Грант. Этот оказался более стойким, но и он орал благим матом, пока его резали, жгли, а потом с еще живого сняли скальп, и, наконец, разожгли у его ног костер.

Да, подумал я, не повезло им – ведь местные индейцы не только узнали, что мы пришли по их души, и про то, что наш отряд уже вырезал безымянную индейскую деревню, но еще оказалось, что именно Скрэнтон с компанией полтора года назад принесли одеяла, зараженные оспой. Меня странные белые тоже спросили, участвовал ли я во всех этих событиях. Я им честно сказал, что в прошлом году меня в здешних краях не было, а вот в этом году, увы, я стоял в дозоре во время той резни и потом помогал избавиться от трупов и поджечь то, что оставалось от деревни. Поэтому, в отличие от Оделла, меня точно так же передали сасквеханнокам для расправы.

Я, конечно, мог бы напирать на то, что, мол, никого не убивал и вообще пальцем никого не тронул. Но, как меня учила моя любимая бабушка Мейбел, урожденная Вильсон, «никогда не оправдывайся, и никогда не кланяйся никому, кроме Господа – а если ты виноват, то терпи наказание с гордо поднятой головой». Тем более что я мог уйти от Скрэнтона и его банды еще тогда, после той деревни под Монокаси, но не ушел же…

Жалел я только об одном – я больше никогда не увижу Дженни. Мне разрешили еще разок поговорить с Оделлом и передать ему мои скромные пожитки. Я показал Джонатану самое большое мое сокровище – записи в тех двух тетрадях. Рассказав ему про страницы, посвященные Дженни, я попросил Джонни после моей смерти вырвать их и сжечь, не разглядывая. Тот клятвенно мне это пообещал и сказал, что будет молить индейцев и этих белых, чтобы меня помиловали. Я же приказал ему этого не делать и дать мне достойно уйти к Господу. На что тот встал на колени и начал возносить молитву «за раба Божьего Томаса». Хотя потом, когда нас привязывали к столбам, мне показалось, что я услышал краем уха, как Оделл умолял индейцев меня пощадить.

После Гранта та самая мегера и ее подручные переключились на меня. Сначала мне прижгли тело в нескольких местах. Я же, памятуя, что у краснокожих полагалось был стойким перед лицом смерти, напустил на лицо сардоническую ухмылку и начал декламировать монолог принца Гамлета из бессмертной трагедии господина Шекспира: «Быть или не быть – вот в чем вопрос…» Когда-то мы с друзьями ставили эту пьесу в колледже, и мне довелось тогда сыграть главную роль. Я пытался держать голос ровным даже тогда, когда острая палка с красным тлеющем угольком на конце приблизилась к моему причинному месту. И тут вдруг к женщине с палкой подбежал подросток и закричал:

– Мама, что ты делаешь? Ведь это тот самый белый, который три года назад вылечил мою ногу!

Мегера вздрогнула и опустила палку, а я вспомнил – действительно, именно она была женой вождя в одной из деревень у Сасквеханны и матерью этого мальчика. Но какая же она была тогда красивая, и во что ее превратила тяжелая судьба…