Между молотом и наковальней

Команду подхватили Вронский с Найденовым, и она пошла по цепям. Воспользовавшись короткой передышкой, они вместе с Коньяром, собрав оставшиеся силы в один кулак, стали пробиваться к Сухуму — под защиту артиллерийских батарей Розенкранца. Каре из остатков пехотных рот и эскадрона казаков, огрызаясь залпами на атаки горцев, все дальше откатывалось к восточному ущелью. Узкая, сжимающаяся, будто бутылочное горлышко, долина лишала Гедлача маневра, и, не желая понапрасну терять воинов, он применил испытанную тактику — трепать врага с расстояния ружейного выстрела. Летучие группы в десять — пятнадцать всадников одна за другой с разных сторон подскакивали к противнику и, дав залп, уносились обратно. Так продолжалось до тех пор, пока последний солдат Коньяра не скрылся в темном провале ущелья.

Бой закончился, и потом еще долго в разгромленном лагере и у реки продолжали звучать одиночные выстрелы — пленных в этой безжалостной бойне не брали ни те ни другие. И когда они стихли, то над долиной поплыл, выворачивающий душу и слившийся в один мучительный стон плач женщин и детей. Несчастные матери и безутешные жены бросились искать среди погибших и раненых своих сыновей и мужей.

На село Гума опустилась траурная ночь, и оно покрылось одним — черным — цветом. Живые поминали павших, и, когда земля приняла их, на поляне, под гигантским дубом, где не одно столетие проходили народные сходы, собрались все. Предстояло решить, что делать дальше и где искать спасения. Победа над экспедиционным корпусом полковника Коньяра и его отступление к Сухуму означали лишь временную передышку. Это понимали все, и здесь ни у кого не возникало сомнения в том, что пройдет время — и он вернется, чтобы не оставить от села камня на камне. Они оказались перед неразрешимым выбором: умереть или пробиваться к морю и там искать спасения на дальних берегах. Принять его здесь, у могил близких, среди родных гор, обильно политых собственной кровью и кровью предков, было выше человеческих сил. Никто не решался первым произнести слово, все ждали, что скажут мудрые старики…

Спустя столетие переменчивая военная судьба, как когда-то Гедлача Авидзбу и его земляков, испытывала Ибрагима и его друзей. В тесной комнатенке комендатуры стало вовсе не повернуться, когда вслед за Кавказом, занявшим половину свободного пространства, в нее с трудом втиснулись Окан с Гумом. Они час назад выписались из госпиталя, о чем красноречиво говорили их бледные лица. Окан держался бодро, у Гума время от времени левая щека подергивалась от нервного тика — это давала о себе знать перенесенная контузия.

Ибрагим освободил место на кровати и потянулся к чайнику, но Окан отказался от чая. Едва оправившись от ранения, он уже не мог валяться на больничной койке и рвался в бой. Об этом напоминали настойчивые гудки «газончика» за окном.

— Подожди, не рвись! Выпей хоть чаю! — пытался уговорить его Ибрагим.

— Не могу, Ибо! Я и так сел ребятам на хвост, — мялся Окан.

— Какой еще фронт?! Вы хоть на себя посмотрите! На Гуме лица нет! Ему не на фронт, а обратно в госпиталь надо, — пытался удержать их Кавказ.

— Я… не на фронт! — тихо обронил тот.

— И правильно! Поживешь у меня, — поддержал Ибрагим.

Гум страдальчески поморщился и, пряча глаза, с трудом выдавил из себя:

— Я. Я домой.

— В Турцию?! — опешил Ибрагим.

И в комнате воцарилось тягостное молчание. Для бедняги Гума оно было хуже пытки. Он нервно кусал губы и не мог найти нужных слов.

— Конечно, лучше в Стамбул. Подлечишься и через месяц будешь как огурчик, — первым нашелся Окан.

— Как раз к победе успеешь! — присоединился к нему Кавказ.

— К победе?! — И здесь Гума прорвало: — Вы думаете, я бегу?! Нет! Я не трус!.. Я…

Его худенькое тело сотрясали глухие рыдания. Друзья прятали глаза, даже Кавказ, повидавший всякого на своем военном веку, растерялся и не знал, что сказать. Прошла секунда-другая — и они наперебой принялись его утешать:

— Все нормально, Гум.

— Выбрось это из головы!

— Какой трус — три недели в окопах!

Но он их не слышал. В нем с новой силой ожили прошлые жуткие видения. Обхватив голову руками, Гум раскачивался из стороны в сторону и как заведенный твердил:

— Мы были рядом!.. И потом — все!.. Все!!! Ничего не осталось!.. Понимаете — ничего!

Кавказ, как ребенка, гладил его по голове и тихонько приговаривал:

— Что поделаешь, это война, но и она закончится. Вот увидишь, все будет хорошо. Все будет хорошо.

— Нет! Нет!.. Я не могу! Эта кровь! Эти.

Пальцы Гума скребли по груди так, словно сдирали с себя останки растерзанного взрывом мины ополченца. Кавказ стрельнул взглядом на Ибрагима, он понял все без слов, метнулся к тумбочке, в которой всегда имелась дежурная бутылка, содрал пробку, налил в кружку водки и протянул Гуму. Он сделал глоток, потом другой и зашелся в кашле. Кавказ плеснул из чайника воды в стакан, сунул ему в руку и, похлопывая по спине, повторял:

— Пей-пей, сейчас пройдет! Все пройдет.

— А теперь закуси, — предложил Ибрагим лепешку, когда Гум перевел дыхание.