Между синим и зеленым [сборник]

– Я в этом уверена. Когда мы стояли, ждали тебя, я ведь знала, что ты придешь. Точнее, я не знала, но почему-то говорила об этом Грише. Так и так, папа сейчас придет, понимаешь? Такое ощущение, что я была с тобой в тот момент, ну, где ты там был, с этими людьми, я не знаю… Так вот я тогда такую связь между нами почувствовала, словно сама стала мамой для Гриши, я тебе серьезно говорю. И вот мы стояли у подъезда и ждали тебя, и Гриша совсем не плакал. Он потом только начал, когда ты приехал. А так не плакал. И все рассказывал, какой ты хороший и как он тебя любит.

– Так и сказал? Сказал, что любит?

– Ну да, так и сказал. А в чем ты сомневаешься?

– Ни в чем, – говорю и целую Оксану неожиданно глубоко и долго.

– Когда приедешь?

– Приеду.

– Я буду ждать.

Щеки у нее красные-красные, словно пробрался собачий холод, когтями расцарапав кожу.

11

«Папа, я хотел яичницу, а не получилось, – вытаращив глаза, оправдывается Гриша, – сковорода теперь не отмывается».

Сколько раз я говорил: не включай плиту, когда никого нет дома. Мало ли что. Гриша смотрит, не понимая, в чем его вина. Пахнет яичницей и помидорами.

– Папа, я не буду больше.

Он хлопает глазенками, приподняв плечи. Я вздыхаю, потому что Гриша ни в чем не виноват. Это я решил сбежать, не рассчитал время.

– Никто не приходил?

– Кто-то стучался.

– Кто?

– Я не знаю, я не подходил к двери. Как ты учил, – замечает Гриша, будто все-таки он послушный и помнит мои наставления.

– Умница, – говорю, – все правильно. Иди-ка сюда.

Я беру его на руки и несу в прихожую. Гриша хохочет, просит отпустить.

– Я не маленький, папа. Перестань.

Глаза от матери, тут не поспоришь. Но вот губы и нос мои же, честное слово. Смуглый, кучерявый – так ведь и меня в детстве называли чертом, а кто-то из дворовых подарил кликуху Цыган.

Я как-то напугал его цыганами. Откроешь дверь, они тебя хвать в мешок – и унесут. С тех пор ни один посторонний не сможет войти в наш дом.

А если в профиль. Гриша, поверни голову. А так – чужой: подбородок с рельефными неровностями вытянут, будто слеплен из твердой глины, пухлые щеки бодрятся червонной краской. Бог с ними, щеками, главное, брови густые – точно мои.

– Пап, зачем ты меня?

– Подожди, – говорю, рассматривая изгибы ушей.

– Папа, ну отпусти.

Пока возвращался домой, подумал: а что, если Гриша не мой сын? Ну, мало ли. Вдруг Катя не сказала. Вдруг узнала и не смогла признаться и потому рванула не пойми куда.

Он стоит рядом и тоже разглядывает отражение, а потом на полном серьезе говорит:

– Мы с тобой один в один.

– Как две капли? – улыбаюсь я.

– Угу, – подтверждает Гриша.

Я обнимаю сына. Идем, говорю, будем жарить яичницу.

Пока бьет напор воды и я сжимаю губку до снежной пены, Гриша показывает, как тренируются космонавты.

– Вот так вот, смотри.

Он тянет руки и подпрыгивает и, вытянувшись, как змееныш, падает в упор лежа. Руки перед грудью, повороты в сторону, правую ногу вперед, резкий наклон, выдох, присед, и так по порядку.

– Надо тыщу раз.

На третьем подходе он сдается. Запыхавшийся, валится на диван и лежит, прижав руки. Отдышаться не может. «Это тоже упражнение, они так в космических кораблях летают».

– Неплохо.

– Ага, – соглашается Гриша и продолжает валяться, изображая героя, уставшего от долгого прорыва сквозь вселенскую пелену.

Отмокает сковородка – закоченелые шкварки неспешно барахтаются у поверхности воды, всплывают прожаренные желтки, словно морское чудище из Гришиных сказок, сверкая одноглазым белком.

Гриша задирает ноги, упирается ступнями в стену. Голову свесил, лежит вверх тормашками, хохочет.

«Да-да, это очередная тренировка. Не переусердствуй».

«Не переу… что?» – и снова трещит, заливаясь.

Смеется он как мать. Не смеется, а заикается.

«Йи-х, йи-х, йи-х».

Я все гляжу на сына и думаю: вдруг он чужой, тогда что? Пихнулась Катя с каким-нибудь абреком, потом устроила семейную любельку, и вот, пожалуйста, любимый мой, ты скоро станешь папой.

А что, если Гнусов правду говорил. Что, если Гриша не мой, а вообще гнусовский…

От мыслей этих жуть проступает. Отчего-то хочется крикнуть на Гришу. Может, не крикнуть, но запретить космические игрища в пределах скромного кухонного пространства или дать ему на перспективу несильный отцовский шлепок.

Но я продолжаю отчищать сковородку и думаю: даже если чужой, да разве бросишь, разлюбишь ли теперь. Никогда. Единственный мой Гриша. Любимый сын.

Гордый кипяток растапливает кожу на ладонях до глубоких марсианских пор, и я почти превратился в инопланетную тварь.

Пугаю Гришу разбухшими пальцами, издавая дикое «у-уу-ууу…».

Гришу не испугаешь. Оттолкнувшись от диванной пружины, пускает в прыжке почти мастерский лоу-ик, и я, как преступник, поднимаю руки. Ты снова победил, мой мальчик.

Но прогиб не засчитан. Не рассчитав скорость полета и размах ноги, космонавт сошел с орбиты, крякнувшись на пол. Пришелся не к месту проклятый угол подоконника, пробивший защитную маску. Гриша молча держится за лоб. Попробуй завой, и боль застонет в унисон.

Захныкал, чего уж там.