Между синим и зеленым [сборник]

– Ну, папа. Бабушка приехала.

– Иди, хороший мой, – убеждает бабушка, – уже поздно, а завтра поиграемся.

Грех не слушаться бабушку, которая готова оторвать уши взрослому сыну за подростковые шалости. Будто вернулся в свободное пацанство – стою, оправдываюсь, бурча «да ладно тебе, мама, да я чуток выпил».

– Если ты сопьешься, я заберу Гришу, понял? Я не допущу, чтобы мальчика воспитывал пьяница.

– Мам, – драконю я уверенным горящим свежаком.

– Ох ты, Господи… – отмахивается она. – Возьми пакеты, я привезла тут.

И кажется, будто ездила не к отцу, а на воскресный рынок. Набиваю холодильник сырами и зеленью, молоком в бутылках.

Мне бы стоит рассказать, наверное, про Катю. Самое время, пока пьяный, высказаться, засунув куда подальше мужской нерушимый стержень. Но я молчу, потому что алкоголь не убил, как считает мать, мою надежду на лучшее.

Бросаю в морозилку горбатые куски мяса. Окровавленный целлофан пробивает память, сжимая затылок до последнего желания хряпнуть хоть полстопки.

– Зачем ты купила так много?

– А кто, если не я? Ты ребенка хочешь уморить?

– Мама, что ты заладила… Я же не какой-нибудь там…

– Не какой-нибудь. Вот молчи поэтому, и все. Лучше молчи. Не могу с тобой таким. Пить он взялся, тоже мне нашелся здесь самый умный.

Хочется смеяться и, в общем-то, смеюсь. В самом деле, как ребенок, которого мать прикрыла от всех мирских бед. Повсюду россыпь жгучих гранатных взрывов, пыльная грунтовая рябь, всклокоченная дрожью катастрофы, а ты стоишь, не тронутый, разбирая провизию, и веришь, что непобедим.

Мать тоже не рассказывает, как там прошло. Открыла форточку, и занавеска вздыбилась от горбатого ветра. Ходит, размахивает, типа, накурено и жить в таком балагане недопустимо.

Спросить бы, зачем она тут посреди ночи. Шла бы к себе, живем-то в соседних домах. Но, кажется, решила остаться, чтобы я не распустился вконец. Точно так же брала меня в оборот, когда классе в девятом я пустился в шальной дворовый загул, прогуляв на каких-то вписках сперва одну ночь, после вторую. В третий залет она сама нашла место вселенского разврата, хватанула за шиворот и потащила, убитого в хлам, домой. Я помню эти возгласы про безотцовщину и значимость мужицкого приклада. Но трезвел бесповоротно от материнского «я тебя воспитаю, сукин выродок» и «покажу тебе волю».

Показала, прополоскав мне рот моим же одеколоном. Вцепилась в щеки – а ну, открывай, до ломоты зубов и свода челюсти, напшикала внушительную дозу модного тогда Whisky de Parfum, приказав молчать, чтобы сладкая проспиртованная жуть замочила крутой табачный привкус. Помню прожиг влажного полотенца и хлыстовый звук, подгоняющий меня, – лишь бы спрятаться, увернуться. Ледяную воду из-под крана помню, как, ржавая, стрельнула в затылок, а мать приговаривала: «Потерял голову, да? Потерял?»

И, наверное, помню материнские слезы, если не балагурило тогда похмелье примесью помутненной фантазии и спертым проблеском рассудка.

Потому ли, что пьяный (да не пьяный ведь) или просто соскучился, тошнотворная ли муть последних событий накрыла, не знаю, но захотелось подойти к матери, обнять и сказать спасибо.

Не выдержав, обнял и признался. Могла бы сослаться на алкоголь, но слишком слабо любое материнское сердце. Она прижалась к груди и заплакала. Я долго просил: не плачь, не плачь, пожалуйста, мама, ну что ты, все же хорошо. Она плакала и плакала и не могла прекратить.

До утра мы сидели и говорили о всяком ненужном, пережитом и ушедшем, будущем и важном, и, честное слово, жизнь снова повернулась лицом, и я понял, что теперь все окончательно станет хорошо.

И действительно так хорошо стало, и кавардак, осмелившийся бросить мне вызов, метнулся в сторону от натиска материнского тепла. Кто знает, освободи груз, выскажись до последнего слова, признайся и спроси, как же быть, мама, может, окончательно выбрался бы и задышал, но ничего я, конечно, не рассказал. Жевал невкусную пресную булку, поминая отца, и прощал его окончательно.

13

Проснулся без головной боли. Окоченелый ноябрь пыхтел в форточку, трезвил утренним холодом, настаивал, чтобы прямо сейчас я поднялся и начал жить счастливо. Пустая квартира намекнула, что время давно убежало прочь от ненавистного утра, и Гриша все-таки отправился в детский сад вопреки моим хмельным обещаниям.

На всякий случай заглянул в комнату. Тщательно заправленная кровать убедила в случившемся почти армейском подъеме, которым командовала бабушка. У двери аккуратно лежали детские гантели и скрученный коврик для спортивных упражнений.

Бедные космонавты, как тяжело им приходится по утрам: вынужденные тренировки, полноценный завтрак с молоком, в котором нежится тягучая пенка.