Между синим и зеленым [сборник]

– Нет, его мамы больше нет. Это невозможно.

Я не мог поверить, что это с нами случилось. Я понимал, нужно срочно принимать меры, звонить куда-то и куда-то бежать, но ведь так не бывает, что был Гриша, а теперь его не стало.

Настоящая катастрофа проступает не сразу – как дикий зверь, крадется она, осматриваясь, выбирая жертву, а после рвет и разрывает, и вроде бы вот сигнал – действуй, но ждешь и выжидаешь, когда произойдет второй, а может, третий удар.

Он ведь пропадал однажды, утонув в пассажирской волне междугороднего автобуса. Куда-то мы ехали, я вроде просил не шастать по салону, и кто-то посадил мальчика на свободное место у окна. Я видел взъерошенную челку – он часто оглядывался, махал рукой, типа, не волнуйся, папа, все в порядке; и ровный затылок видел, когда сын спокойно разглядывал убегающую жизнь через мутный пластик окошка. Объявили остановку, и вот пора выходить. Набитый пазик жмется и пыхтит, и пробираешься к выходу сквозь вакуумную тесноту, собирая ужас людского злословия.

– Гриша! Выходим, сынок!

Ни челки, ни затылка – одни тощие спины, как доски старого забора, покосившиеся от верности лет.

– Гриша! Кто-нибудь видел мальчика? Посмотрите, там не сидит мальчик?

– Нет никакого мальчика.

– Гриша! – кричал я равнодушной толпе точно, как сейчас в глухие квартирные стены.

– Ну, выходим? Нет? – хмурится водитель. – У меня расписание.

– Подожди. Сейчас. Гриша!

Не в том ужас, когда пропадает ребенок (рушится мир, уходит мать), истинный страх, если взрослый мужик не знает, что делать, когда просто необходимо делать что-то.

– Вы подождите, я только выйду посмотрю.

– Ну давай.

Но выйти не успел, как бабахнул выхлоп, протрещала коробка, и автобус тронулся. Понять не можешь, забрал ли пазик твоего сына или правильно поступил, что вышел, – может, здесь он, спрятался за остановкой или отошел вон за кусты.

Наверное, целая вечность прошла, прежде чем автобус уменьшился до тех размеров, какие приняла моя жизнь, потеряв смысл. Наверное, сам я стал вечностью, ощутив ужас бесконечной тоски, и, сдавшись, стал крохотной мыслью, бегущей вслед за глушителем. А когда и мысль потеряла цвет, поблекла и впиталась в воздух, пазик дернулся и остановился, и выбежал из него маленький Гриша, еще меньший, чем сама память о мысли.

Вот и сейчас я думал, что где-то едет автобус, который просто обязан остановиться и выпустить бедного мальчика.

Я вернулся домой и плюхнулся прямо на пол посреди прихожей.

«Гриша, – кричу я, – сынок!»

Капает смеситель, и шумит в унитазе вода, под раковиной мокнет тяжелое от влаги полотенце, и ни черта не видно в запотевшем зеркале.

«Гриша, выходи! Папа пришел!»

Голая комната с угловым диваном у стены, куча пакетов с одеждой. Заглядываю в пустой шкаф, расставляю одинокие вешалки. Прилипает к ладоням добротный слой пыли. Я сжимаю кулак, и пыль теснится в плотные дорожки.

«Гриш, ну где ты? В самом деле, заканчивай».

Мать равнодушно следит за моими передвижениями, облокотившись о дверь.

– Что ты делаешь? Ты думаешь, он спрятался? Ты вообще весь мозг пропил?

– Ничего я не…

– Ничего? Ты потерял ребенка, сукин ты сын! – рявкнула мама и поняла, не то сказала, топнула в истерике и разрыдалась.

«Гриша! В «Галактику» завезли телескопы. Надо торопиться! Раскупят!»

«Гри-ша! Гри-ша!» – ору я, и безнадежный зов бьется глухим отражением о стены.

Выбегаю на балкон и готов кричать в улицу, но получаю толчок в спину.

– Ты что такое творишь? – кричит мать и сама уже возглашает: – Гриша! Гриша!

Устроив вынужденную перекличку, лают со двора собаки. Мать все колошматит меня, добравшись до лица, расцарапав шею, и с каждым ударом я понимаю: нужно срочно что-то решать.

– Все, все. Успокойся. Пожалуйста.

– Гриша, – кряхтит она, – ты потерял Гришу.

Она дрожит до зубного стука, и надо бы, наверное, выпить. Но пить сейчас нельзя.

– Это я виновата, – плачет мать.

Обхватывает мою спину, и жмется, и повторяет:

– Я виновата, прости меня, пожалуйста.

Потом приехал Гнусов, и пришлось объяснять матери, что ехать с нами необязательно, что нужно остаться дома и быть начеку, что нужен человек, который будет контролировать ситуацию из условного штаба, самый главный человек, мама.

Гнусов относился к той категории людей, которые могут все-таки молчать, когда нужно вроде бы говорить.

– Может быть, поеду, а? – Мать обратилась к нему.

Плечи его подпрыгнули. Лехе было в общем-то все равно. Дела семейные.

– Нет, мама. Ты останешься дома.

Она кивнула и, кажется, поверила мне, может быть, первый раз в жизни. Перекрестила нас, что-то прошептала. «Ну, как говорится…» – забылась она, и я добавил: «С Богом».

Ехали молча, прежде чем я сказал Гнусову спасибо.

– За что?

– Мог бы не приезжать, я думал… В общем, ладно.

– Да, мог бы не приезжать, но приехал. Поверь, я переживаю за Гришу.

Мне такое трепетное отношение к сыну не понравилось. С чего бы ему переживать, в самом деле, но я ничего не ответил.

– Есть идеи?

– Какие тут могут быть идеи? Очередная потеряшка, только на этот раз в главной роли мой Гриша.