Между жизнью и честью. Книга I

Так мы жили, помогая друг другу, в селе иначе нельзя. Есть такие дела, справиться с которыми было невозможно одним двором. Например, сеять картошку, резать торф, потом перевозить его. Это сейчас трактор посеет и выкопает. Раньше, чтобы посеять картошку, запрягали упряжку из двух лошадей. Следом шли сеяльщики и загребальщики. Сеяльщики, не разгибая спины, втыкали каждую картошину надрезанной стороной в землю, загребальщик прикрывал её навозом, пахарь вторым кругом закрывал всё это землёй. Вот так у нас сеяли картофель на Стародубщине.

Потом Нина вышла замуж за болгарина. Приезжала домой каждый год, но на короткое время. Вскоре умерла Хадорка, Настя осталась одна. Все почему-то в переулке называли её Настечкой, а моя мама обращалась к ней по отчеству — Афанасьевна.

* * *

Продолжение своего рассказа я назвала бы «Откровение» или «Исповедь». Но всё по порядку…

Я приехала на зимние каникулы, вернее, шла пешком со Стародуба, поэтому дома оказалась поздним вечером. Сразу же расспросила маму про деревенские новости. Она с грустью сообщила, что соседка Настя упала возле колодца и сильно ударилась головой об лёд.

«Теперь вот лежит дома, — рассказывала мама. — Управляться с хозяйством приходит сестра Шура или её муж Миша (Прим. авт. Михаил Илларионович Лубский). Я, по пути на ферму и обратно, захожу каждый раз. Голова у неё сильно болит. Ей лежать надо. Ты дочь, сходи к ней, она спрашивала про тебя».

На следующий день я отправилась к тётке Насте. Она узнала меня и очень обрадовалась. Мне было приятно. На мой вопрос, что ей подать покушать, она ответила, что сестра приносила суп. Соседка попросила меня разбить головешки несгоревшего торфа в грубке. Выполнив, я присела, по её просьбе, на табурет рядом с её кроватью.

Тётка Настя говорила медленно, еле слышно. Она спросила меня, как я добиралась до дома, ведь автобус до села не ходил. Расспрашивала про учёбу, обратив внимание на мою худобу. Потом, взяв мою руку, чуть слышно спросила: «Небось, и жених уже есть?»

«Есть», — смущённо ответила я.

На вопрос Насти «Наш или чужой?», я ответила, что чужой. Так, слово по слову, я разоткровенничалась и, в конце концов, открыла свою тайну, которая заключалась в том, что мне нравятся военные.

Тётка Настя замолчала надолго, мне показалось, что она чуть слышно застонала. Потом, взявшись за голову, прошептала: «Я, наверно, умру скоро, Нинка. Голова болит, болит…».

Мне стало не по себе после этих слов. Вспомнилась её мать, баба Ха-дорка, за которой Настя попросила меня присмотреть, когда ей резали торф. Мне было лет одиннадцать…

* * *

Баба Хадорка сидела на печке. Меня Настя усадила на край, чтобы мать её не свалилась. Хадорка говорила, говорила, а когда замолкала, начинала наклоняться в сторону края печки. Я боялась, что она упадёт, поэтому снова и снова задавала вопросы.

Хадорка рассказывала о своей жизни, о трудной доле своей дочери Насти. Потом прозвучали из её уст странные фразы: «Павло бросил, бросил Настю… Бедная Настя… Боже мой… Боже мой… Малый умер… Бедная Настя…»

Когда тётка Настя пришла домой, поблагодарила меня, хотела угостить киселём, но я отказалась. Я сильно тогда устала от напряжения.

Настя спросила меня, о чём её мать говорила. Я передала ей про Павла, о котором я не знала и не понимала, о каком-то малом, который умер…

Настя, как мне показалось тогда, насторожилась, потом, расслабившись, сказала, что мать из ума выжила, непонятно что говорит. Месяца через четыре баба Хадорка умерла…

* * *

Теперь я сидела возле Насти, мне было семнадцать лет, но чувства мои были схожи с тем, давно ушедшим временем. Да и кому это приятно слушать слова о смерти…

Настя не отпускала мою руку, лежала с закрытыми глазами и, прерывая речь охами и вздохами, спросила, почему мне нравятся военные. Я тихо отвечала ей, что у них красивая форма, они настоящие мужчины — смелые, отважные наши защитники.

После моих откровений Настя резко, как мне показалось, освободила мою руку, повернула от меня голову и заплакала. Мне стало не по себе. Я молчала некоторое время, а потом всё же спросила, не нужны ли ей какие лекарства, чтобы облегчить боль.

«Эта боль не лечиться, — сурово выговорила Настя, а потом приглушённо протянула: — Всю жизнь болею». Тётка Настя замолчала, застонала.

Молчала и я. Мне хотелось уйти, но надо было дождаться кого-нибудь из семьи Настиной сестры Александры, потому что подходило время поить корову.

«Напрасно ты, Нинка, так думаешь про военных, — медленно простонала Настя, — не такие уж они и смелые. Мне тоже нравились военные, их форма…»

Настя протяжно вздохнула и замолчала. Я боялась, что она снова расплачется. Настя лежала с закрытыми глазами, вздыхала, открывала рот, пытаясь, что-то сказать, но молчала. Теперь я понимаю, что она не могла решиться на откровение, но в тоже время ей очень хотелось, наконец, освободиться от той тяжести, которую она носила в себе столько лет.