Междуморье

В Щецине жаловались, что мало что происходит. Не все, но многие. Что построили брод[29], но какой-то на удивление короткий; что на этом броде пивная на пивной, только все похожие одна на другую. Что Берлин ближе, чем Варшава, но это как-то слабо заметно.

В работающей допоздна водочно-закусочной бармен и охранник выискивали собиравшихся заснуть и приказывали им выматываться. Они были очень печальные и серьезные. Засыпавшие – тоже.

Какой-то выглядевший потерянным немец в шапочке à la Wally, которого следует найти на рисунке, угощал всех "супер крепкими" сигаретами и по-пьяному возмущался, что никто их брать не хотел, и что все курили другие. В конце концов, он ведь приехал на Восток, и, хотя, в целом, все было именно так, чего он и ожидал, но вот в этом конкретном пункте что-то не сходилось, и это его явно мучило.

По всей Польше слышен запах девяностых годов, но в Щецине – как-то сильнее. "С сожалением сообщаем, что ломбард переехал с ул. Славянской Славы на ул. Погрома Германца", "империя визажа", "повелитель языков" – читал я, крутясь утром по улицам. И ожидал, что из-за угла выйдут Богуслав Линда с Цезарием Пазурой[30].

Брод, пускай небольшой и какой-то ненастоящий, все же определял некий центр. Я с испугом думал о временах до брода. Модным было бесконечно таскаться по этим большим улицам и никуда не добраться.

И мусора, куча мусоров. С сиреной и без сирены, стоя и пешком. У всех у них были весьма таинственные мины, словно бы они знали чего-то такое, чего не знали остальные. Так что я выехал оттуда и направился на Кошалин.

По основным дорогам я не ехал. Врезался в оставшиеся после немцев, от Поморья и глядел на то, как цветет и пахнет здесь польскость, среди всех этих сложенных из красного кирпича храмов, стоящими то тут, то там башен и стенок.

Я представлял, как приходят сюда люди с того знаменитого Востока, завозят свои клунки в деревню, занимают дом за домом, а потом скапливаются вокруг такой башни, упирают руки в бок и задумываются над тем, а вот как к этому вот "чуду" относиться. Вроде как и красивое, а ведь немецкое и бесполезное. Потому что дома, это история другая: да, германские, так ведь пригодные. А в данном случае – если отбросить полезность – остается ведь чистой воды немецкость. Но, в конце концов, машут рукой и оставляют "чудо" в покое.

На "Радио Колобжег" что-то болтали про цены на тюрбо[31]: - Можно спросить у пани, пользуется ли тюрбо успехом? – гудел журналист, обращаясь к какой-то женщине, а она отвечала: - Пользуется. – А почему здесь целая рыба дешевле, чем филе? – хотелось знать журналисту. – А потому что у нее плавники, - отвечала дама, и вот тут, к сожалению, потерял сигнал. Зато по двору имения, мимо которого я проезжал, среди кур прохаживались страусы. Что-то за нечто.

Когда я доехал до Мельна, уже наступила ночь. Я припарковался в какой-то боковой улочке и направился к морю.

Было холодно, я видел всего несколько зимних звезд крест-накрест и белую пену волн. И еще нечто странное, невыразительное и бесформенное, но которое двигалось. Это не был человек, это не было животное. Потом до меня дошло, что это буи, и пошел в ту сторону. Быть может, я надеялся, что это какой-то мешок для мусора, но знал, что это не мешок, а только лишь лавкрафтовский предвечный. Рожденный эоны лет назад. На ватных ногах я шел в сторону этого чего-то, напрягая взгляд и присвечивая себе мобилкой.

И уже с нескольких шагов заметил, что там совершенно ничего нет. После этого повернулся и возвратился к машине, молясь, чтобы это "ничего" не побежало за мной и не бросилось мне на спину. В забегаловке, где подавали жареную рыбу, было светло и звучали американские колядки. Какие-то типы ели треску и хвалились, кто из них сколько раздолбал тачек, и какие из них были дороже. Потом им вручили счет, и было видно, что им жалко и печально, но они вежливо расплатились и вышли. И даже не сказали "до свидания".

По утрам со мной случаются приступы оптимизма, кажется, что хуже уже и не обязано быть. А потом вспоминаю, что писал Дыгат[32] про сентябрь тридцать девятого года: когда немцы уже шли на Варшаву, он сидел дома и ждал, и ждал, и ждал, пока в каком-то моменте то, что они идут, а он ждет, показалось ему абсурдным и никому не нужным, просто-напросто идиотстким: вся эта война, вся эта стрелянина, а под конец он был буквально уверен, что ведь немцы и сами обязаны понять эту бессмысленность, что вот прямо сейчас они хряпнут своим оружием о землю и вернутся в свою Германию. И то были краткие мгновения облегчения.

Скука, скука, скука, и ничего не происходит