Мистер М. производит впечатление очень живого человека, какими бывают люди с высоким интеллектом; он очень изобретательный, его ассоциации и, соответственно, сеансы характеризуются определенной долей гипомании. Речь очень быстрая, приправленная нелогичными выводами. Зачастую (и здесь он «теряет меня») она начинается с подробных и затянутых описаний проблем «соединения», на которых он специализируется, машин, которые должны осуществить эти соединения, своей «окупаемой» стратегии, цель которой – избежать ненужных расходов материалов и перегрузки машин. Однако когда пациент объясняет мне все это, он кажется отрезанным от контакта со мной. Он говорит, но при этом – во всяком случае, так казалось в начале терапии – не ждет моего «отклика» или реакции, что для меня означает одну из форм процесса «отключения» от другого, аутистического по своей природе. Довольно скоро в таких случаях мистер М. вскользь заговоривает о чувстве одиночества: как будто он в «бункере», защищен от контакта, но совсем одинок, без каких-либо связей с другими людьми.
Мистер М. посвятил свою жизнь изобретению способов «удерживать объекты вместе» (самые разные объекты), причем наименее затратным образом. (Я не сразу понял, что это «его ответ» ригидному характеру окружения в раннем детстве и разрывам связей, которыми полна история его детства.)
Поэтому некоторое время в терапии пациент говорил «в пустоту», будучи убежден, что я ничего не понимаю и даже не слушаю; это соответствовало его опыту отношений, который был отмечен чувством неудачи встречи с другим. Мистер М. чувствовал, что «теряет» меня в потоке своих ассоциаций, что он «не в теме»; потом мы смогли понять эту особенность в связи с определенным, в значительной степени защитным способом функционирования по принципу «ложного Я».
Однако я не даю ему этого делать, часто вмешиваюсь и прошу объяснить то одно, то другое про машины, о которых идет речь, то один, то другой технический нюанс, с которым я не знаком, и т. д. Таким образом, на протяжении месяцев пациент имел повторяющийся опыт моих усилий приспособиться к его ассоциативному потоку. Мало-помалу его впечатление меняется, у него возникает ощущение моего присутствия и контакта со мной на протяжении сеансов. Это ощущение его немного пугает, но в то же время вызывает определенное любопытство: со мной не происходило того, что происходило с другими психоаналитиками, которых он встречал – они сохраняли молчание, даже засыпали либо казались засыпающими. Клиническая картина постепенно менялась, и мы даже сумели проследить связь между его стремлением укрыться в бункере и потерей в раннем детстве контакта с матерью, которая страдала астмой и бо
льшую часть времени проводила наедине с самой собой. Мистер М. начал чувствовать более сильную связь со мной и даже прослеживать связь между сеансами.Я хочу подробно описать последовательность событий на одном сеансе. Эти события начинаются с возвращения после каникул и, на мой взгляд, содержат в себе вопрос о ранних формах символизации, о которых мы упоминали ранее.
Мистер М. начинает сеанс, говоря о репрезентации младенца в колыбели, который слышит, как мать подходит к нему, чтобы посмотреть, спит ли он, и, стараясь быть незамеченной, остается у изножья кроватки. Младенец не спит и, услышав звук ее присутствия, крутится во все стороны, пытаясь посмотреть, кто там (пациент изображает эту сцену).
Спустя некоторое время он говорит, что «видел сны, которые показывают, что он чувствует себя лучше».
Сновидение 1.
Две половины соединяются вместеЕму снился еще один сон.
Сновидение 2.
«Две доски стыкуются вместе»Это сновидение тоже показывает, что ему лучше, – раньше катился бы младенец (он показывает, как он выскальзывает у него из рук), и это никогда бы не кончилось. Теперь же он мог вернуться наверх, назад, а это знак.