П.: Я думала об этом – о том, что есть у меня и чего нет у вас. Это отвратительно, противно – я могла подумать об этом, но хочется избавиться от этого. С этим я чувствую себя противной, виноватой – плохой.
Слушая, что она говорит, я осознаю телесное качество слов «отвратительный» и «противный». У меня возникает ощущение такого качества переживания – тревожного и исходящего из тела, – которое до сей поры не возникало в анализе миссис А. Миссис А. продолжает:
П.: Похоже на то, что я опять цепляюсь за ощущение того, что у вас есть все. Другое состояние, такое хаотичное и неудобное. Я все время говорю себе: ну вот, все уже испорчено! Я никогда не получу постоянной должности. Я никогда ни в чем не преуспею. Безнадежно. Никогда я не буду такой же успешной, как вы… Кидаясь то туда, то сюда, я начинаю понимать, что должна быть какая-то причина, по которой я хочу все видеть только таким образом. Видеть что-то по-другому мне, наверное, тревожно. Может, это связано с конкуренцией… Здесь я вижу в вас мать. Она пользовалась моей обессиленностью. Бла-бла-бла…
А.: Разговор о ваших сильных чертах и конфликтах звучит пустым и абстрактным – просто бла-бла-бла по сравнению с сильными, материальными словами, такими как «отвратительный» и «противный».
П.: Эти мысли дают надежду, но от них становится так ужасно, как будто меня накажут или будто у меня смертельная болезнь. Приходится убегать от них так далеко, как возможно. Больше я не могу об этом думать. Я так чувствую себя, будто меня прибьют, поэтому от этих мыслей приходится отказаться.
Миссис А. застыла, лежа на кушетке.
П.: Сейчас мне больно прямо в груди, так что хочется плакать. Я будто почти хвастаюсь, а мысли такие грандиозные, что я взорвусь. Вот здесь я это чувствую. (Она кладет руки на ключицы.) Даже то, что вчера я сказала, что я более стильная, чем вы (что мне и впрямь кажется, правда), – это ужасно говорить такое, поэтому я говорю себе: бла-бла-бла – кого это волнует? Мне так ужасно, будто я хочу, чтобы меня отлупили. Хочу, чтобы вы сказали мне, какая я плохая. Я это чувствую телом, это физическая боль. Мне кажется, что первые несколько лет в анализе я все время чувствовала боль – боль в теле.
А.: Вы впервые рассказываете мне об этой боли.
П.: Не думаю, что у меня была именно такая боль все время. Я нервничала, напрягалась, все болело. Сейчас эта боль более концентрированная, сфокусированная… Она заставляет меня чувствовать себя плохой… И часть этой боли в том – и я не видела этого до вчерашнего дня, – что я не могу вас видеть такой, какая вы есть. Мне надо видеть вас определенным образом. Я не могу видеть вас как кого-то, у кого тоже есть неуверенность, кто страдает, кто испытывает свои трудности… От этого мне тоже больно. Мне больно – я не могу выдержать, не могу видеть в вас ничего, кроме фалличности и силы. Мне приходится опять вернуться к этому восприятию, хоть оно удерживает меня вдали от вас. Когда я пытаюсь думать о себе с большей надеждой, я вновь и вновь отказываюсь от этого, а потом меня завихряет неуверенность: я хорошая? я плохая? И это завихрение – часть боли. (Миссис А. молчит, а потом говорит:) Думаю о том, как я помогла студентке вчера с ее работой. Я ей сказала, что она может лучше, и объяснила как. И подумала: «Я ведь говорю ей что-то похожее на то, что сказала мне доктор Лафарж».
А.: Вы справляетесь с чувством, что вам хорошо, когда я впереди и вы похожи на меня.
П.: Мне просто хочется думать обо всем, не смешивая это с тем, кто лучше, кто хуже: как я люблю готовить, убираться дома, заботиться о своей семье. Я получаю такое удовольствие от этих вещей, но даже они смешиваются с этим. Удовольствие реально, но я также ощущаю его как способ компенсировать то, чего у меня нет.
В двух этих сеансах ощущение понимания и понятости, глубоко укорененное в фантазии как миссис А., так и моей, помещается в центр внимания и само по себе становится объектом понимания. В процессе этого в анализе впервые появляется ужасная боль, локализованная в теле миссис А. Сеансы начинаются с чрезвычайно мощного переживания соединенности, разделенного мною и миссис А. Хотя впервые я осознала это чувство в начале первого сеанса в качестве контрпереноса, миссис А., вероятно, отчасти вызвала мою реакцию тем, что предложила мне новый вариант знакомой жалобы: она ощущала, что я могла ответить на него чем-то более или менее подобным моей первой интерпретации, которую я действительно сделала (относительно ее убеждения в том, что она ничтожна и поэтому отвергаема). Новое в сеансе – интенсивность нашего ощущения того, насколько точно я поняла ее боль. Думаю, что это чувство появляется потому, что и миссис А., и я обе хотим сохранить его до того момента, когда оно начнет разрушаться: когда ощущение того, как я раньше ее понимала, и, параллельно, того, как я понимаю ее сейчас, перестанет оказывать столь сильное влияние на нас обеих.