Межконтинентальный узел

– Только не пиши новую версию романа «Парк Горького», – усмехнулся Степанов. – Если хочешь, я пришлю тебе наши официальные материалы, фантазируй по ним. Пожалуйста, взрывай их изнутри, не соглашайся – твое право, но следуй фактам, не выдумывай по поводу того, чего не знаешь, получится лабуда…

– Что?!

– Это непереводимо. – Степанов пожал плечами: – Одним словом… Ложка дегтя в бочке с медом…

– Но, в принципе, тебе было интересно, когда я читал?

– Очень.

– Почему?

– Потому что новая информация… И ты относишься с симпатией как к своему Питеру Джонсу, так и к Дейвиду Ли, хотя не любишь их…

– К этим да, – согласился Кузанни. – Но я терпеть не могу Сэма Пима. Этот человек шел по трупам. Он одержим. Иногда мне кажется, что в нем сокрыта паранойя: так он ненавидит вас и боится…

– Наверное, все-таки сначала «боится», а потом «ненавидит»?

– Нет, все обстоит именно так, как я сказал… Когда-то он возненавидел вас, а после уже пришел страх, который родил невероятную активность.

Степанов рассказал Юджину несколько сюжетов, из тех, что были на памяти: дело Филатова, военный, завербованный ЦРУ в Африке; Пеньковский.

– Ты все же навязываешь мне ваши версии, – усмехнулся Кузанни, поднимаясь с кровати. – Ты работаешь со мной…

Степанов сразу же вспомнил Клауса Менарта: Кузанни повторил его слова…

– Сегодня будешь писать? – спросил он.

– Конечно. Все равно на конференции ощущается какая-то вялость. Надо ждать главного, результата, а это самое противное; спасение в работе; запрусь и начну диктовать…

– Тебе машина завтра не нужна? – спросил Степанов.

– Нет.

– Она у тебя оплачена?

– Да. На неделю.

– Можешь одолжить?

Кузанни вытащил из кармана ключи, бросил Степанову:

– Документы в ящике, все застраховано, только бензина мало… Если у тебя совсем плохо с деньгами, могу списать бензин на счет продюсера.

– Бензин достану, спасибо, – ответил Степанов.

– Но тебе действительно все это нравится? – настойчиво, как-то ищуще, повторил Кузанни. – Ты мне честно говори, мы, американцы, не боимся, когда нам говорят правду… Только чтоб в глаза, открыто.

– Я бы не стал тебе врать, Юджин. Мне действительно нравится твой сценарий, – повторил Степанов. «Господи, как же мы все похожи; любим, когда хвалят, необходимый детонатор продолжения работы». – Он замечательный, честно… Только у тебя все еще нет движения к финалу… Ты был прав, когда говорил, что не знаешь конца своего фильма… Мне почему-то кажется, что финал должен быть очень личностным…

– Это как?

– Ну, не знаю… Допустим, Дейвид Ли победил… Возвращается домой, в свой замок на озере Токсидо, счастливый, сильный, неуемный – одним словом, динамическая махина… А детей его в замке нет… Тихо… Как в морге… Понимаешь? Малышей похитила мафия, перекупив секретаршу Дейвида Ли… А мафии уплатил Питер Джонс… Лежит себе старец в кардиологической клинике и неотрывно глядит на телефон – знает, что сейчас позвонит Дейвид, «любимый, молодой дружочек», предстоит торг… Ты только этого торга не пиши, ты просто покажи убитого горем отца и умирающего Джонса, который и на пороге смерти не намерен сдаваться… По монтажу может быть интересно, а там черт его знает… Помоги людям понять, что из многих побед, которые они одержали в жизни, большинство на самом-то деле были пирровыми. Предательство самих себя…

2

Требовать от писателя, чтобы он воспроизводил жизнь точно такой, какая она есть (а того пуще, какой должна быть), – значит расписываться в собственном невежестве. Ценность литературы определяется мерой приближения к тенденции, с одной стороны, и созданием образа, вызывающего доверие читателя, – с другой.

Предмет литературы не есть копирование потока жизни, но вычленение из него таких коллизий, которые вызывают у читателя симпатию или ненависть, побуждают к деянию или, наоборот, воздерживают от необдуманного поступка.

Сочинить жизнь невозможно. «Из ничего не будет ничего». Однако именно литератор, обладающий даром наблюдения и анализа, может создать такую книгу, которая порой оказывается концентратом правды, в чем-то даже более жизненной, чем сама жизнь, ибо категория случайностей, столь типическая для людской каждодневности, уступает место эмоциям, соединенным с логической структурой писателя, живущего существом сегодняшнего дня…