Межконтинентальный узел

Да… Поставил я кастрюлю с макаронами, достал из огромной морозилки спасительную тушенку и накормил профессора. Он плакал от умиления, особенно после того, как я ему поднес столь непопулярный ныне шкалик. А потом говорит: “Я ведь к вам приехал неспроста. У меня есть мечта – хочу написать книгу «Что читают русские». После нашего зимнего спора я сел за литературные журналы и по прочтении двух тысяч двадцати семи страниц был вынужден согласиться с вашей правотой по целому ряду позиций: действительно, ситуация в русской литературе изменилась, я был чрезвычайно удивлен смелостью, с какой ряд ваших виднейших писателей ставят крайне острые проблемы – без страха и оглядки”. – “По-моему, идея замечательная”. – “По-моему, тоже. Только меня к вам не очень-то пускают, вот в чем беда. Сможете помочь с визой?” – “Не знаю. Попробую. Но у меня есть ряд вопросов и несколько условий”. – “Вот это по-европейски. Налейте-ка еще рюмашку и положите, пожалуйста, краснофлотских макарон, если осталось”. Налил. Положил. Потом спрашиваю: “Николай Германович, во-первых, почему вы хотите писать лишь о русских?” – “Потому что не знаю ни эстонского, ни грузинского… Я понимаю вас, вам хочется, чтобы я написал книгу под названием «Что читают советские»? Не получится. Берусь только за то, что знаю… Я уже наметил двадцать писателей, которые показались мне наиболее интересными, о них я и хочу писать, это звезды первой величины”. – “Если вы включите сюда уехавших, я не пойду хлопотать о визе”. – “Нет, меня интересуют только те, которые работают в России и пишут то, что имеет возможность читать народ”. – “Кого вы избрали? Кого определили «звездами»?” Он назвал. Я спросил, отчего нет того, почему он обошел этого, зачем не хочет проанализировать такого-то. Менарт ответил: “Дмитрий Юрьевич, спорить со мной можно, а вот навязать точку зрения нельзя. Если бы я убедился, что ваш народ действительно читает и тех, кого вы упомянули, я бы увеличил мой список до двадцати четырех человек. Но не больше. Это уже профанация…”

Ты знаешь, как я бился за то, чтобы Менарту дали визу; слава богу, нашлись умные люди.

“Но я прилечу в Москву, – сказал он, – когда вы будете там”. – “Милости прошу”.

Я в отпуск, а он – ко мне; застолье, веселье – все, как полагается. Потом Менарт начал работать. Ах, как же великолепно работал старик! Сначала он хотел раздавать свои анкеты читателям городских библиотек: “Кого из современных писателей вы любите? Кого нет? За что? Какие книги вам наиболее интересны? Почему?” Сотня вопросов распечатана на двухстах анкетах; у себя в деревне на ксероксе отшлепал. Я ему тогда заметил: “Москва – показатель, верно, но вам надо и в Братск слетать, и в Волгоград, и куда-нибудь в рязанский колхоз съездить, где есть сельская библиотека”. – “А пустят?” – “Чего ж не пустить, пустят”. Я ему в Братск записку написал, в управление культуры исполкома, мол, помогите немецкому профессору… Народ у нас добрый, приняли хорошо, только сразу стали называть “товарищ Менарт”; решили, что коммунист, раз я прошу ему помочь… Это, кстати, его и перевернуло до конца… Он же все время слежки ждал, проверок, провокаций, а там: “товарищ Менарт” да “товарищ Менарт”… Он потом еще три раза в Союз прилетал, у меня жил, много ездил: в Калинин – на электричке, в Смоленск – на рейсовом автобусе, все норовил побыть с народом. Языкового барьера, как у большинства советологов, не было, говорил без акцента, обо всем говорил, понимаешь ли, обо всем… Глаза перестали быть серо-цепкими, сделались добрыми, голубыми, стариковскими, хотя продолжал крутить роман с женщиной моложе его на добрых сорок лет… Последний раз я был у него здесь, во Фрейденштадте, месяца за три перед выходом его книги “Что читают русские, каковы они есть”. Пошли гулять, шутили, смеялись чему-то; а он смеялся и плакал. Слезы льются, а он смотрит добрыми голубыми глазами. “Вы что?” – “Нет, нет, ничего”. – “Может, пробежимся?” – “Врачи запретили”. – “А что такое?” – “Ерунда, пустяки, пройдет”. А потом стал очень серьезным, каким-то торжественным даже, вытер слезы и сказал: “Вы себе не представляете, какое это было для меня счастье – работать в России и писать книгу о вашей литературе, то есть о народе. Знаете, чем я ее закончил? Тем, что ваши книги взывают к миру, не требуют экспорта революции, полны ненависти к войне, напоены духом гуманизма и дружества к другим народам. Мои издатели – и в Штатах, и здесь, в Штутгарте, – были, говоря откровенно, удивлены… Но ведь я написал правду, я не мог иначе, я верующий человек, чту заповедь: «Не солги!» Не могли же организовывать для меня спектакли во всех тех десятках библиотек, где я говорил с тысячами людей?! Да и писатели, с которыми я совершенно откровенно беседовал, не статисты, а личности… Боже мой, Дмитрий Юрьевич, как же это важно – пристальность! Если бы люди научились пристально вглядываться в глаза друг другу! Скольких бы трагедий избежало человечество!”