Межлуние

Обогнув подпорную стену, сложенную из бутового камня, они поднялись к длинному дому, где разместились беженцы. У парадного крыльца, если его так можно было назвать, где под ногами взрослых бегали дети, и курило несколько мужчин с хмурыми лицами, сгорбившийся на вынесенном под открытое небо табурете юноша перебирал гитарные струны. Печальная мелодия, заставившая сердца эмигрантов сжиматься от тоски, как нельзя лучше выражала настроение этого места.

– Добрый вечер, святой отец, – поприветствовали они его.

– Милостью ликов, – отозвался клирик, протискиваясь между ними.

В тесном помещении, ставшим временным убежищем, переполненным грязью и зловонием, не осталось свободной лавки, поэтому некоторым постояльцам приходилось спать по очереди или на полу. Нет ничего удивительного в том, что в столь ужасных условиях с пугающей быстротой распространялись болезни.

– Нам сюда, – потянул мальчик за руку Торе.

Крайнюю комнату определили под лазарет, и там царила зловещая тишина, изредка разрываемая хриплым кашлем.

– Не ходи за мной, – вполголоса пробормотал агент и проследил, чтобы мальчуган не нарушил запрет.

Переступив порог, он всмотрелся в полумрак.

– Падре, у нас еще один, – накрывая мешковиной бездыханное тело, прошептала женщина, которую он опознал как Гемму из семьи Мортум, приезжавшую к ним в гарнизон.

Повернувшись к нему, она попыталась скрыть блестящие глаза и сложила руки на переднике, словно извиняясь за доставленные неудобства. Клирику не оставалось ничего иного, как встать у изголовья и вполголоса прочитать молитву.

– Надо было успеть отходную.

– Он был без сознания, и все равно бы вас не услышал, Торе, – вздохнув, ответила она, и добавила на цурийском. – Второй может не дожить до утра.

Покрытый испариной человек, лежащий у окна, имел все признаки тяжелой формы лихорадки.

– Если он захочет исповедаться…

– Проклятые соборники, нас всех похоронят в чужой земле, – простонал больной и зашелся очередным приступом страшного кашля.

– Тише, вам нельзя волноваться.

Леди посмотрела на Торе, как будто хотела, но не позволила себе сказать больше. Иногда так происходит, когда боятся просить напрямую, ожидая более подходящего момента и надеясь на деликатную догадливость собеседника.

– Педро, не уходите далеко.

В ее голосе зазвучали мягкие нотки.

Торе учтиво поклонился и попятился назад: было что-то пугающее в образе несчастной женщины. Возможно, этому способствовало черное платье в отблесках свечи, прикрытое измазанным кровью передником – в дополнение к обязательствам представителя семьи, Гемма взяла на себя смелость заменять полевого хирурга. В молчании, с усталым и каким-то потухшим взглядом синьорина наблюдала за тем, как он отступает. Как ни противно признавать собственные недостатки, у него не хватило духу предложить свои услуги женщине, не ищущей выгоды в спасении чужой жизни. Клирик остановился у двери, своевременно найдя источник своей робкой слабости и нерешительности, и мысленно заглянул в это зеркало страха, подернутое рябью душевной боли. Его бы не смутили неожиданная жестокость или равнодушие, смешиваемые в разных пропорциях под небезызвестным Куполом, и тем более бывшего офицера, прошедшего через послушание, не испугали бы кровь со смертельной агонией и чумной мор. В этой скорбной обстановке, как в траурном обрамлении мрачной картины, перед ним предстали изумительные по красоте и лишенные недостатков бескорыстные искренность и альтруизм, от которых ему пришлось предательски отречься. Рядом с ней он осознал собственное бесчестие и порочность стремлений. Испытывая отвращение от сделанных выводов, Торе с горькой иронией признался себе, что Гемма более достойна сутаны, чем он сам.