Межлуние (СИ)

Раздавленный ношей измены, Дон Норозини не сумел ничего сказать, и просто смотрел на Бенито, собиравшегося с духом и плачущего от стыда и злобы.

— За отца! — Прошипел он и нанес последний удар.

Анзиано пошатнулся, и, цепляясь за полки, обрушил на себя поток фолиантов, оставив на них следы от скользких пальцев и множества ран. Упав на ковер, и судорожно дергаясь от агонии, он уже не видел кого-то перед собой и медленно погружался в холодную тьму безлуния.

Бенито выронил кинжал и, всхлипнув, обернулся к остальным, в молчании наблюдавшим за последними минутами жизни Анзиано.

— Месть свершилась, — произнес глухой и хриплый голос.

Подведя черту, Джозеф покинул библиотеку, и следом за ним стали уходить другие Доны.

Спустившись к карете, глава Сагро заметил стройный силуэт Эмиры.

— Почему вернулась?

— Лишь сделала вид, что уехала, — прозвучал ответ.

— Передо мной истинная Трейн. Здесь все закончено. Едем.

— Куда теперь? — Забравшись в экипаж, уточнила леди.

— В Капеллу. Мои прислужники завершат начатое.

Проследив за Трейнами из тени портика, Элизабет направилась в библиотеку, где все еще оставался сгорбившийся в курульном кресле Бенито, чьи окровавленные руки заметно дрожали. Переведя воспаленный взгляд с бездыханного Норозини на нее, он испугался. Ее неестественное спокойствие внушало ему уважение и страх.

— Мне нужно забрать тело, — спокойно произнесла леди.

— Да…. конечно… — запинаясь, пробормотал Дон Темпоре.

Передвигаясь на негнущихся ногах, он пошел за прислужниками. Не дожидаясь его возвращения, Элизабет присела у распростертого на полу Анзиано, и аккуратно опустила веки остекленевших глаз.

— Память о тебе сохранится в веках, ибо ты достоин ее, — прошептала Элизабет Гранд.

Глава восьмая

Ласкающее слух соловьиное пение отвлекало от проблем сегодняшнего дня и вливалось в тело восстанавливающим силы потоком, столь необходимым любому живому существу для продолжения борьбы. То была музыка самой природы: живительный и исцеляющий дар для благодарного слушателя. Пернатого певца не было видно среди переплетающихся ветвей и колыхающейся под ласковым дуновением солоноватого ветра ярко-зеленой листвы, но захватывающие дух переливы и звонкие трели разносились по всему саду, гармонично сочетаясь с криками играющих детей. Совершенная идиллия беззаботно проводимого времени, в которое, тайком ото всех, мечтают вернуться те, кто уже не может позволить себе бегать по садовым дорожкам.

Мечтала и Аэрин, отстраненно наблюдавшая за детьми. В ее ближайшем будущем не предвиделось ничего подобного, ибо ее путь отличался от широкого торного тракта, по которому проходило большинство девушек. Именно здесь и сейчас, она видела то, к чему стремилась раньше, и к чему бы пришла, поступай она иначе. Среди детей как будто мелькнуло лицо смеющейся Мелиссы, которую оставила в Вилоне. Бросила единственную родную сестру, оправдывая себя лучшими намерениями. Мелисса могла бегать, как и все дети, и все-таки ее здесь не было.

Еще не полностью сменивший оперение птенец, чьи крылья еще не окрепли, и потому он не рисковал улетать от родного гнезда, спорхнул с дерева на спинку скамейки, на которой отдыхала дава, осмотрел неподвижную девушку блестящим черным глазом, отразившим скатившуюся по щеке слезу, и, подпрыгнув, неуклюже перелетел на другую ветку.

Аэрин отвлеклась от пространных рассуждений и перевела взгляд на богато украшенный фасад дома, возвышавшийся над садом резной стеной. Она никогда не была в нем и не знала, в каких окнах может увидеть Ханну. Поставив свой чемодан на видное место, дава терпеливо ждала, когда ее заметят. У нее были веские основания для того, чтобы оставаться в саду и не искать нужную дверь, выискивая свою Сестру. Одинокая девушка не хотела входить в этот дом, опасаясь поставить жильцов в неудобное положение или навлечь на них карающую длань Каристоля. Со стороны могло показаться, что она была нерешительна, хотя на самом деле, все обстояло иначе.

Осознание собственной беспомощности вызывало стойкую грусть до тех пор, пока она не обрела уверенность в себе. Ее тревоги, сомнения и некоторая озлобленность сами собой сложились в план действий, определивший ее дальнейшую судьбу. Однако, и это самое главное, — это был ее собственный выбор. В нем содержалось то, ради чего стоило жить и даже умереть. Свобода поступка и слова стали для нее наивысшей ценностью, и она никому не позволит навязывать себе чужую волю. Ни существующая иерархия, ни чьи-то превосходящие возможности или прямые угрозы более не способны повлиять на нее. Нельзя научиться летать, если тебе запрещают смотреть в небеса. Нельзя научиться петь, если тебе закрывают рот. Нельзя обрести свободу, пока осуждая смелость непокорных, с гордостью носишь рабский ошейник.