Мезонин поэта

Многолетнее общение Жуковского с русскими и иностранными художниками было плодотворно еще в одном отношении. В Берлине, например, он сразу приметил А. Лозинского — тот сделает литографии его крымских пейзажей. В 1826 году поэт путешествует по Германии и Швейцарии с дерптским художником и гравером А. Кларой, подарившим ему на память несколько гуашей. В свою очередь, Василий Андреевич составил Кларе протекцию в Петербурге и дал воспроизвести лучшие аквантины павловского альбома: дом Е. И. Нелидовой, ворота сада, Розовый павильон, развалины храма Аполлона… Слегка романтизированные и стилизованные, эти филигранные работы перекликаются с гатчинскими и царскосельскими офортами Жуковского из коллекции Рейтерна.

Наконец, дюссельдорфскому знакомому поэта — Гальдебранту мы обязаны одним из его самых удачных портретов.

…Он тоже рисовал друзей-художников, но чаще позировал им. От изображения к изображению облик Жуковского менялся, однако портреты эти порой обнаруживают неожиданные, пользуясь пушкинским выражением, «сближения».

Литография Е. Эстеррейха 1820 года со знаменитой дарственной надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, когда он окончил свою поэму «Руслан и Людмила» сопровождала Пушкина и осталась висеть в его последней квартире на Мойке, 12. А посмертная маска Пушкина, возможно, та, первая, которую снимал приглашенный Василием Андреевичем скульптор Гальберг, отправилась с Жуковским в дальнюю дорогу.

Резец Ф. Вендрамини перенес на гравюру одухотворенный облик поэта с канонического оригинала О. Кипренского. На заднем плане — пейзаж «Двенадцати спящих дев» и других романтических баллад Жуковского.

Гравюра редкая, со знаменательной надписью-посвящением Василия Андреевича бывшему «арзамасцу» Уварову, на квартире которого проходили первые заседания «общества безвестных людей».

Кисти К. Брюллова принадлежит, вероятно, наиболее значительный портрет Жуковского. Не мечтательный юноша Кипренского, но умудренный житейским опытом и невзгодами стареющий человек, затаивший на дне глаз все ту же непреклонную решимость к добру, глядит на нас с этого полотна.

Судьба портрета необычна.

Василий Андреевич только что проводил в последний путь Пушкина, которого он любил как сына, как сына спасал и как сына оплакивал. Под неусыпным оком жандармов он разбирает и старается сохранить для потомства пушкинские бумаги (он же издаст вскоре первое посмертное издание пушкинских сочинений). Ложатся в портбювар черновик пространного письма к Сергею Львовичу, подробный план пушкинской квартиры, список друзей, присутствовавших при кончине, начатые конспективные заметки о преддуэльных днях… Тут же надо добиваться через Уварова разрешения печатать «Песню про купца Калашникова» и вызволять ее автора из первой ссылки на Кавказ за элегию «На смерть поэта». Впереди — опасные хлопоты об облегчении участи ряда декабристов и сосланного в Вятку молодого Герцена.

И вот в довершение ко всему Жуковский совместно с Брюлловым и Венециановым добивается освобождения из крепостной неволи Тараса Шевченко, избрав для этого весьма необычный способ. Он просит Брюллова написать свой портрет и, предварительно сторговавшись с помещиком, разыгрывает его в частной лотерее у графа Виельгорского за две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. «Этою ценою, — вспоминал Т. Г. Шевченко, — куплена была моя свобода в 1838 году, апреля 22».

Обнять своего избавителя Тарас Григорьевич не успел. В начале мая поэт распростился с холодным казенным кабинетом под самой крышей Зимнего дворца, в так называемом Шепелевском доме, и снова отправился в путешествие с наследником (на сей раз — последнее). Опять привычно потянулись за стеклом кареты холмы и равнины Германии, Швеции, Дании, Италии, Англии… Превозмогая возраст и подступавшие болезни, он все так же, как и прежде, встречал рассвет за письменным столом.

— Вдохновение — вещь хорошая, — говорил друзьям Василий Андреевич, — да только часто приходится начинать работать, не дожидаясь, когда оно явится. А как начнешь, глядишь, оно туг как тут…

Он по-прежнему много рисовал. Его дневники изобилуют острыми мыслями и наблюдениями, его письма из-за границы — образец путевого очерка.

В разгар новых трудов подоспела почетная отставка. Она назревала давно, и Василий Андреевич был к ней внутренне готов. Слишком часто призывал он «милость к падшим» в своп «жестокий век», слишком многим досаждал при дворе. Тысячный пансион давал поэту возможность продолжать главное дело последнего периода жизни — перевод Гомеровой «Одиссеи». Но и за этой титанической работой он не забывал про рисунки. Потребность в них еще больше возросла на чужбине, после поздней, столь заслуженно счастливой женитьбы.

На склоне лет пришлось подыскивать жилье. (Единственное собственное пристанище, домик в Холхе, давным-давно был продан.) И все же потеря неуютной квартиры в Зимнем огорчила Василия Андреевича куда меньше, нежели утрата традиционных субботних вечеров, собиравших цвет отечественной литературы.