Мезонин поэта

Древние считали сову символом мудрости, вечности. Что ж, вечность Михайловского восторжествовала, хоть и не сразу. В конце прошлого века здесь жил сын поэта, Григорий Александрович. Уезжая, он посадил в память отца вяз посередине Зеленого круга. Было это в 1899 году, в год 100-летия со дня рождения Пушкина. Кольцо молодых лип сомкнулось на кругу уже в 1937 году, к 100-летию со дня его смерти.

На рубеже XX века Михайловское было наконец приобретено в государственную собственность. Там обосновалась колония литераторов. Но лишь постановление Совнаркома от 17 марта 1922 года открыло путь к созданию уникального музейно-заповедного комплекса. В Михайловском очистили пруды, построили мостики занялись аллеями, цветниками, садами, лугами. В возведенный на старом фундаменте Дом-музей поэта начали стекаться первые экспонаты. Многие из них были переданы потомками владельцев бывшего имения Осиповых-Вульф, бережно хранившими пушкинские реликвии.

Война помешала восстановительным работам. Фашисты не пощадили нашей святыни. Они разобрали на дрова домик няни, сожгли Михайловский музей, вывезли в Германию обстановку, личные вещи поэта, его близких. Они вырубали заповедные рощи, вырыли блиндаж под «дубом уединенным» в Тригорском, а в раскидистых его ветвях устроили наблюдательный пункт, изуродовали траншеями парки. Отступая, они начинили пушкинскую землю тоннами смерти и заложили чудовищной силы заряд под могилу поэта…

Следом за крестьянами, потянувшимися на родные пепелища, вместе с саперами пришел сюда весной 45-го рядовой минометного расчета Семен Степанович Гейченко. Пришел, чтобы вернуть жизнь разоренной пушкинской земле. И остался тут навсегда. В первые послеоктябрьские годы он учился в Петроградском университете, работал главным хранителем Петергофских дворцов, затем в Пушкинском доме (Институт русской литературы АН СССР). На фронте он был тяжело ранен, лишился руки и неоднократно еще рисковал жизнью рядом с саперами в Пушкинских Горах.

На этой земле ему до всего есть дело, его здесь волнует все: древние валуны с таинственными знаками и письменами, археологические находки на бывшем городище Воронич, звери и птицы… Зимой в Михайловском попадаются теперь зайцы, лоси, косули. Не умолкает в аллеях разноголосый птичий гомон. Аисты вьют гнезда над крышей дома. «Заповедная, мемориальная природа должна полниться живой жизнью. Как во времена Пушкина», — говорит Семен Степанович. Он раскапывает у букинистов редчайшие руководства XVIII века по парковому искусству, выводит сорта яблонь, что росли при Пушкине, сажает молодые деревья. лечит старые. Чтобы вновь одеть листвой умиравший от старости и ран знаменитый тригорский дуб, под него уложили в свое время с десяток машин удобрений и поили из пожарных шлангов водой несколько дней кряду. И так во всем: неприметная постороннему глазу, будничная работа.

Конечно, Гейченко возродил Михайловское не в одиночку. Едва разминировали первые дорожки, в усадьбу начали приходить жители окрестных деревень, сами зачастую оставшиеся без крова над головой, предлагая помощь. Поток солдат, катившийся на запад, задерживался у порога Михайловского. Усталые бойцы спешили сделать что-нибудь для заповедника и двигались дальше, унося с собой образ Пушкина — образ Родины. Были и постоянные помощники-энтузиасты. Не иссякала забота государства. Но Семен Степанович оставался душою всего. Сколько сделано им здесь за сорок лет, сколько он еще собирается сделать! Даже тот, кто никогда не бывал в Михайловском, прочитав увлекательные книги Гейченко, в особенности — великолепно изданное, красочное «Пушкиногорье», легко представит подвижнический труд этого беспокойного человека, необходимый нам, необходимый грядущим поколениям.

…Темнеет. В окнах Михайловского дома зажигаются огни. Покрытые инеем розвальни огибают ограду хозяйственного двора. Степенная смотрительница в валенках обмахивает на каминной доске кабинета чугунную статуэтку Наполеона «с руками, сжатыми крестом». И восстановленная нить прошлого, нить времени уводит нас к тому далекому дню 1817 года, когда лицейским выпускником вбежал Пушкин под сумрачную сень еловой аллеи Ганнибалов…

Где чувствовал он себя более одиноким — в великосветских салонах Петербурга, в гостеприимных московских гостиных, в тесной комнатушке убогого Кишинева, на бальном паркете одесского дворца наместника или же в занесенном пургой Михайловском при неверном свете свечи над столиком с рукописями? Если для биографов первая встреча поэта с его «приютом спокойствия, трудов и вдохновенья» — эпизод, полный «белых пятен», то о втором их свидании мы знаем все или почти все. Но и первая встреча прочно отложилась в его и в нашей памяти.

Простите, верные дубравы!
Прости, беспечный мир полей,
И легкокрылые забавы
Столь быстро улетевших дней!