Мезонин поэта

За зашторенным стеклом высокой лаковой створки кареты покачивалась морщинистая щека, перехваченная атласной лентой чепца, да шарил по сторонам мальчишеский глаз, в бархатной глубине которого тонуло неяркое осеннее солнце.

…Обоз долго тащился окраинными улицами, сродни пензенским или чембарским, и только уже на набережной Москвы-реки путешественники попали в водоворот городской толпы и нарядных экипажей. Порывистый ветер хлопал разноцветными флажками крутобоких барж и баркасов, и на косо забиравшем вверх другом берегу реки величаво плыли в небесной лазури золотые купола кремлевских церквей.

…Миновали Кузнецкий мост, ошеломлявший приезжего роскошеством своих лавок. На Сретенке движение сделалось менее оживленным. Поток рюшей и цилиндров поредел, изящные коляски и фаэтоны уступили место непритязательным извозчичьим дрожкам.

…Обоз завернул в Сергиевский переулок и остановился у дома титулярного советника Тоона, где жило семейство дяди Арсеньевой Петра Афанасьевича Мещеринова. Здесь юному Лермонтову предстояло провести первую свою московскую зиму.

Кончалась короткая пора детства в Тарханах. Начиналось отрочество, начинался поэт.

Пять ранних лет жизни Лермонтова прошли в Москве. Пять — из двадцати семи, отпущенных ему судьбой. То были годы познания, поисков, свершений, сердечных мук и восторгов любви, чистых, верных дружб. «Москва моя родина и всегда ею останется, — пишет он уже из Петербурга Марии Александровне Лопухиной. — Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив!» — Слова «родился», «страдал» и «слишком счастлив» подчеркнуты самим Лермонтовым.

Через Москву пролег путь поэта в первую ссылку на Кавказ за стихотворение на смерть Пушкина, в марте — апреле 1837 года. Мартынов, будущий убийца Лермонтова, писал впоследствии в своих мемуарах: «Мы встречались с ним почти каждый день, часто завтракали вместе у Яра; но в свет он мало показывался». В январе 38-го года, возвращаясь из Тифлиса в Петербург, Лермонтов вновь ненадолго задержался погостить в Москве. В родной первопрестольной одинокий изгнанник отогревался душой и по дороге во вторую свою ссылку на Кавказ, в мае 1840 года. («Быть может, за хребтом Кавказа сокроюсь от твоих пашей…») Виделся с немногими друзьями, читал наизусть на именинном обеде Гоголя в саду Погодина на Девичьем поле отрывок из поэмы «Мцыри» в присутствии С. Т. Аксакова, А. И. Тургенева, П. А. Вяземского, М. Н. Загоскина… Бывал в кружке московских славянофилов, где, по словам Ю. Ф. Самарина, ему особенно понравился философ А. С. Хомяков. Последний вечер Лермонтов провел у Н. Ф. и К. К. Павловых. Самарин вспоминает, что он «уехал грустный». «Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».

И еще пять светлых дней отсрочки перед роковым концом выпало на долю поэта в Москве, когда в апреле 1841 года унылые перекладные влекли его из выхлопотанного ему бабушкой отпуска в Петербурге обратно в действующую армию.

«…я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Дмитрия Григорьевича Розена… — сообщает он в письме к Е. А. Арсеньевой. — Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо — и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен».

За полчаса до отъезда Лермонтов пришел проститься к Самарину и принес ему для «Москвитянина» стихотворение «Спор». «Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах», — писал позднее об этой встрече Самарин в письме к Гагарину.

…Пока сонный инвалид-караульщик близоруко обнюхивал подорожную и отпускал веревку шлагбаума, молодой поручик Тенгинского пехотного полка успел еще раз окинуть взглядом остающиеся позади холмы Белокаменной, а затем ямщицкий возок, переваливаясь на ухабах, унес его навстречу смерти.

Пять лет и эти последние пять дней…

Московскому периоду жизни Лермонтова посвящены книги и исследования. Вдоль и поперек изучены лермонтовская Москва и тогдашнее окружение юного поэта, все новыми материалами дополняется наше представление о них.

Одни только гениально провидческие строки «Бородина», первый вариант которого тоже, кстати, создавался здесь: «Ребята, не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши деды умирали!» — одни только эти слова, ставшие общенациональным кличем, звучавшие в сердцах защитников столицы в ноябре сорок первого и отозвавшиеся суровым призывом панфиловского комиссара Клочкова у разъезда Дубосеково: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» — навечно соединили два понятия: «Лермонтов» и «Москва».

И возможно, потому столь трудно поверить (а многие, вероятно, даже не догадывались), что в Москве, городе одиннадцати мемориальных музеев-квартир великих наших художников слова, не было музея Лермонтова.