Мгновения

И Липатов помогал уложить на носилки больную, вместе с родителями разыскивал затерявшегося в толпе мальчугана, терпеливо объяснял расстроенному владельцу багажа, куда обратиться в случае утери квитанции.

Толпа приезжих между тем редела, рассасывалась, но подходил к перрону новый поезд, и снова площадь бурлила и колыхалась.

На первых порах уставал Иван Никитович к концу дежурства до предела. Добравшись домой на Сретенку, сокрушенно спрашивал жену:

— Что за оказия, Тамара, почему так выматываюсь? Вроде бы никакой тяжелой работы… А ведь в армии, бывало, и рельсы таскал, и костыли пудовой кувалдой забивать приходилось.

— Не привык ты еще к новой службе, Ваня, а с непривычки всякое дело трудно дается. Да и то понять надо: людям помогать — это всегда ох как непросто. Тут не только сила нужна — крепость душевная требуется. Недаром пословица-то говорит: не работа сушит человека, а забота.

Вот что верно, то верно: забот ему действительно хватало. И не всегда еще знал он, чем помочь человеку, как поступить в необычной обстановке. В свободную минутку заходил к участковому уполномоченному старшему лейтенанту Михаилу Кармазову. Тот, внимательно выслушав, дружески ободрял:

— Не робей, Иван, втянешься. Опыт — дело наживное.

И тут же предлагал:

— Вот пойдем-ка прямо сейчас с Бережками поближе знакомиться, с Дорогомиловым. Свою округу, постовой, надо изучить досконально. Прежде всего, чтобы точно знать, где еще живут неблагополучные семьи. В какой квартире хозяин недавно из колонии вернулся, в какой — парнишка на учете в детской комнате состоит. А там, смотришь, хозяйка уж больно сердобольная — случайных гостей с вокзала не прочь приютить. Будешь знать всех наперечет, и тебе легче на посту разобраться, свои или залетные замешаны в каком-то происшествии, и мне, если понадобится, сможешь помочь…

В круговерти повседневных дел не заметил Липатов, как наступила первая в его милицейской жизни зима. Выдалась она на редкость морозной да вьюжной. Трудно в такую пору постовому. Особенно ночью, когда по опустевшей площади гуляет пронизывающий ветер, забирается под шинель и телогрейку, леденит, кажется, саму душу…

— Ну как, часовой, не замело тебя еще по ушанку? — улыбается обветренными губами вынырнувший из ближних ворот Кармазов. — А я иду, смотрю — вроде бы парок над каким-то Дедом Морозом вьется.

— Угомону на тебя нет, Михаил. Глянь-ка на башню: давно за полночь перевалило.

— Служба, Иван. Вот пришлось срочно семейный конфликт улаживать. Ну, счастливо тебе, побреду досыпать.

Кармазов скрывается за снежной пеленой. Проходит еще несколько минут, начинают бить башенные куранты — половина второго. И едва успевает растаять в воздухе тихий перезвон, как до слуха милиционера доносится истошный крик. Кричит женщина. Ветер доносит обрывки слов откуда-то со стороны Бородинского моста:

— По-мо-ги-те! По-мо-ги-те!..

Липатов срывается с места и устремляется на крик. Глаза слепит вьюжный ветер… Валенки зло визжат по морозному снегу… Навстречу, спотыкаясь и нелепо размахивая руками, бредет сквозь снежную мглу женщина. Пальто распахнуто, платок сбился с головы… Ее душат рыданья и ветер:

— Вот только что… налетели двое. Вырвали сумочку с деньгами, сняли золотые часы, кольцо. Побежали туда… — она показывает на мост.

Постовой бросается к мосту. На бегу выхватывает пистолет, расстегивает пояс с пустой кобурой, скидывает шинель и остается в одной телогрейке. Редкие фонари льют неяркий желтоватый свет, и Липатов даже не видит, а скорее, угадывает впереди расплывчатые темные силуэты.

— Стой! — кричит он изо всех сил.

Силуэты исчезают, — значит, преступники бегут сейчас по неосвещенному участку моста. Уйдут ведь, уйдут, сволочи!

— Стой, стрелять буду!

Ноги наливаются свинцом, неуклюжие валенки будто пашут глубокий рыхлый снег… Ах, чтоб вас!.. Иван делает резкое движенье ногой вперед и вверх, будто бьет по мячу, и валенок, описав дугу, отлетает метров на пять. Так, теперь — второй…

Странно, но он почему-то не почувствовал, как даже сквозь шерстяные носки обожгло ступни. Просто ощутил такое облегчение, словно гири свалились с ног, и снова рванулся вперед. Ага, теперь темное пятно уже явственно различимо под последним мостовым фонарем. Двое метнулись влево, вдоль по набережной.

Липатов поднимает пистолет вверх… Перекрывая вьюжный посвист, гремит предупредительный выстрел… Потом второй, над головами бегущих… И только тогда двое останавливаются. Затравленные, волчьи глаза, перекошенные от злобы и страха лица. Дыхание прерывается судорожно, как у запаленных галопом коней, но в хриплых сдавленных голосах слышатся угодливо просительные нотки:

— Твоя взяла, начальник. Учти, сопротивления не оказывали…

— Сумку я еще на мосту бросил, могу показать, а «рыжье», вот оно, забирай, — На протянутой потной ладони — золотые часы с браслетом и обручальное кольцо.

— Руки за спину! — коротко и жестко приказывает Липатов. — Шаг в сторону — стреляю без предупреждения. Вперед!

…На следующий день вызвали его к начальнику отделения. Епишкин встал из-за стола, крепко пожал руку: