Мгновения. Мгновения. Мгновения… (сборник)

Как разглядеть за днями след нечеткий?

Хочу приблизить к сердцу этот след…

На батарее

были сплошь девчонки.

А старшей было

восемнадцать лет.

Лихая челка над прищуром хитрым,

бравурное презрение к войне…

В то утро танки вышли прямо к Химкам.

Те самые.

С крестами на броне…

И старшая,

действительно старея,

как от кошмара заслонясь рукой,

скомандовала тонко:

– Батарея-а-а!

(Ой, мамочка!..

Ой, ро́дная!..)

Огонь! —

И —

залп!..

И тут они заголосили,

девчоночки,

запричитали всласть.

Как будто бы вся бабья боль России

в девчонках этих вдруг отозвалась!

Кружилось небо —

снежное, рябое.

Был ветер обжигающе горяч.

Былинный плач

висел над полем боя,

он был слышней разрывов – этот плач!

Ему —

протяжному —

земля внимала,

остановясь на смертном рубеже.

– Ой, мамочка!..

– Ой, страшно мне!..

– Ой, мама!.. —

И снова:

– Батарея-а-а!..

…И уже

пред ними,

посреди земного шара,

левее безымянного бугра

горели неправдоподобно жарко

четыре черных танковых костра!

Раскатывалось эхо над полями,

бой

медленною кровью истекал…

Зенитчицы кричали и стреляли,

размазывая слезы по щекам.

и падали.

И поднимались снова.

Впервые защищая наяву

и честь свою

(в буквальном смысле слова!).

И Родину.

И маму.

И Москву.

Весенние пружинящие ветки.

Торжественность венчального стола.

Неслышанное:

«Ты моя – навеки!..»

Несказанное:

«Я тебя ждала..»

И губы мужа. И его ладони.

Смешное бормотание во сне.

И то, чтоб закричать в родильном доме:

– Ой, мамочка!

Ой, мама, страшно мне! —

И ласточку.

И дождик над Арбатом.

И ощущенье полной тишины…

Пришло к ним это после.

В сорок пятом.

Конечно, к тем, кто сам пришел с войны.

Баллада о спасенном знамени

Утром

ярким, как лубок.

Страшным.

Долгим.

Ратным.

Был разбит

стрелковый полк.

Наш.

В бою

неравном.

Сколько полегло парней

в том бою —

не знаю.

Засыхало —

без корней —

полковое знамя.

Облака

печально шли

над затихшей битвой.

И тогда

с родной земли

встал

солдат

убитый.

Помолчал.

Погоревал.

И —

назло ожогам —

грудь свою

забинтовал

он

багровым шелком.

И подался на воток,

отчим домом

бредя.

По земле

большой, как вздох.

Медленной,

как время.

Полз

пустым березняком.

Шел

лесным овражком.

Он себя

считал

полком

в окруженье

вражьем!

Из него он

выходил

грозно и устало.

Сам себе

и командир,

и начальник штаба.

Ждал он

часа своего,

мстил

врагу

кроваво.

Спал он в поле,

и его

знамя

согревало…

Шли дожди.

Кружилась мгла.

Задыхалась

буря.

Парня

пуля

не брала —

сплющивалась

пуля!

Ну, а ежели

брала

в бешенстве напрасном —

незаметной

кровь была,

красная

на красном…

Шел он долго,

нелегко.

Шел

по пояс в росах,

опираясь на древко,

как на вещий

посох.

Байкальская баллада